Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой - Сергей Беляков

Игорь Кистяковский был сыном киевского профессора (правоведа-криминалиста) Александра Кистяковского, автора монографии «О смертной казни», что тогда считалась классической. Кистяковский-отец участвовал в украинском национальном движении, печатался еще в первом украинском научно-литературном журнале «Основа», был знаком с Драгомановым, Антоновичем, Чубинским. У Александра Федоровича было шестеро детей, и все мальчики. Самими известными стали старшие сыновья. Владимир Кистяковский – ученый-химик, будущий советский академик. Богдан Кистяковский – выдающийся правовед, социолог, мыслитель, обессмертивший свое имя статьей в сборнике «Вехи»[1175].

Игорь был младшим в семье. В молодости он интересовался украинским национальным движением, дружил с молодыми украинскими революционерами, которых русские обычно называли самостийниками, хотя от самостийности те еще долго открещивались. Повзрослев, Кистяковский сменил политическое credo[1176] – стал русским либералом, кадетом. До революции жил в Москве, где сделал карьеру адвоката и преподавателя (в Московском университете и Московском коммерческом институте). Украинская революция вернула его к идеалам юности, если понятие «идеал» вообще применимо к этому умному, жесткому и далекому от национального романтизма человеку.

С русскими он был русским, с украинцами – украинцем. В Москве представал в одном облике, в Киеве – совсем в другом. Владимир Ауэрбах писал о Кистяковском с уважением, даже с восхищением, но все же замечал: «…в одних условиях он выступал в качестве носителя украинской национальной идеи, а при других обстоятельствах снисходительно отзывался о “щирых украинцах”»[1177].

Одесского банкира Сергея Гутника назначили министром торговли и промышленности – решили, что богатый еврей-финансист лучше других справится с этой должностью. Чего-чего, а национальной дискриминации при Скоропадском не было. Гутник выбился из простых бухгалтеров в банкиры собственным умом. Ему как эксперту поручались «самые запутанные и непонятные тайны банковского и торгового счетоводства»[1178]. Однако на этот раз надежд Гутник не оправдал: «Скажу одно: он блестяще умен, но очень мало сделал для Украины»[1179], – сказал о нем гетман. Генерал Стеллецкий подозревал Гутника если не прямо в измене, то в сомнительных спекуляциях. Так, при содействии Гутника «очень много продовольственных грузов (сахару, муки)» отправлялось с Украины в большевистскую Россию[1180]. Только ли для помощи голодающим?

Видимо, уладив свои дела, Гутник попросил об отставке. Просьбу удовлетворили незамедлительно, потому что этот министр «за все свое время ничего толкового не провел в жизнь»[1181].

Уже известный нам историк Дмитрий Дорошенко стал министром иностранных дел. Он был одним из двух настоящих украинских националистов в правительстве. Другим был министр путей сообщения Бутенко, устроивший тотальную украинизацию на железных дорогах[1182]. Дорошенко был неглуп, образован, настроен патриотически, но совершенно не обладал способностями дипломата, что признают, кажется, все его современники.

После Февральской революции Дорошенко несколько месяцев управлял (как комиссар Временного правительства, то есть наместник) Буковиной и частью Галиции, что находились под властью России около года – от Брусиловского прорыва до недоброй памяти наступления/отступления в июне–июле 1917-го. Владимир Ауэрбах писал, что до встречи представлял себе Дорошенко человеком энергичным и деловым, «боевой личностью». А на заседании Совета министров ему представили «довольно полного, с мягкими и даже ленивыми движениями» молодого господина, «заботливо поправлявшего густые, черные, слегка скрученные усы, так подчеркивающие ординарность круглого, гладкого, без характерных черт лица»[1183]. Застенчивый человек с мягким, «как вата», голосом, Дорошенко напоминал учителя словесности в провинциальной гимназии. Пожалуй, дипломаты времен Центральной рады (Любинский, Севрюк, Голубович) были куда более толковыми. О стареньком военном министре Рагозе еще будет возможность рассказать. Он вполне соответствовал этому странному правительству.

Однако настоящей «жемчужиной» Совета министров был министр труда Юлий Николаевич Вагнер, оставивший ради этой должности кафедру энтомологии в политехническом институте. Даже сам гетман не раз удивлялся: каким образом этот человек попал в министры?

Свою карьеру Ю.Н.Вагнер начинал с изучения медуз и брюхоногих моллюсков, а в 1918-м его более всего увлекали блохи. Если верить генералу Стеллецкому, профессор Вагнер «ни о чем другом не мог говорить, как о блохе. Его ничто не интересовало, кроме жизни блохи. С собой он всегда носил карманную лупу, и если ему при какой угодно обстановке показать блоху, то он сейчас же начинал читать о ней целую, очень интересную и содержательную лекцию»[1184].

Как и многих русских того времени, Вагнера одно время увлекла жизнь общественная и политическая. Он вступил в партию кадетов, во время мировой войны заседал в киевском военно-промышленном комитете. Поэтому, очевидно, профессор Василенко и решил взять коллегу в кабинет министров (это было еще до назначения Лизогуба).

К тому же Вагнера, немца из Петербурга, не любили украинские националисты. В августе 1917-го он подписал знаменитое письмо Шульгина, протестовал против украинизации. Как видим, вопреки словам генерала Стеллецкого, Вагнер интересовался не одними лишь блохами. Он планировал организовать биржу труда, подготовить закон о профсоюзах, коллективных договорах, социальном страховании. Но Юлий Николаевич был слишком мягким человеком, чтобы хоть что-то из этих добрых намерений провести в жизнь.

Заседания Совета министров назначались почти каждый день и отнимали массу времени у министров. На них присутствовал и гетман, хотя ему, кавалерийскому генералу, было скучно. К тому же и разговор не всегда можно было считать деловым. Помимо энтомологических лекций профессора Вагнера случались там и семинары по истории.