Перс - Александр Иличевский

— Петя, ты не забудь сказать, про что мы с тобой говорили. Про то, кто такие хазары сейчас, — проворно вставил Шурик.

Петр спрятал тетрадочку в карман.

— Не все хазары-иудеи ушли за Терек. Часть рассеялась в долину Дона, приняли, чтоб схорониться, христианство.

Потом их стали звать то козарами, то бродичами, а они себя — козаками. Так-то оно и выходит: казаки — вроде как колена иудейские, ибо не кровь породу человека метит, а мозжечок свободы, то есть Бога единого. Казаком или евреем вообще любой стать может, коли свободы захочет. Человек — он только потому и человек, что осужден быть свободным. Однако агитация запрещена — потому что все по-честному: о свободе речь. Запрет есть высокий — на правоте своей настаивать, убеждать, выкобениваться. Внутрь только думать можно. Только изнутри, из Бога, душа работать должна. Так что вот оно как выходит, — вздохнул Петр, кажется, сам не веря — не тому, что говорил, а вообще что говорил. — Потому как смысл истории в том и состоит, что результат в ней мыслится как исток. Священный клич — «сарынь на кичку» — спокон веку стоит у нас в горле. Однако же велика сарынь кругом народилась, всех не уложишь: Катерина кончила Сечь, да потом опомнилась — в Тмутаракань, в Керченский Кут, по ходатайству князя Таврического отселила казаков под предводительством атамана Сидора Белого.

Теперь ясно стало, откуда ветер веял в речах Петра — от Шурика. От него, смутьяна пытливого, но самостоятельность мысли Петра также была очевидна.

Петр теперь спешил быть выслушанным и потому рискнул остаться непонятым.

— Я тоже о хазарах много думал, — неожиданно сказал Хашем.

Петр дрогнул. Хашем помолчал.

— Только вот какая тут с дельтой Волги имеется загвоздка. Похоже, здесь еще одна интересная параллель наблюдается, симметрия. Но оно и хорошо, что не все так просто.

Петр, кое-как скомкав внутри свою разволновавшуюся огромность, весь постарался выровняться в сторону Хашема и даже чуть развел ладони — словно бы и ими приготовляясь его выслушать.

Хашем был красив как особенное животное — верблюд или жираф. Высоко разбросанные черные патлы, черные разверстые глаза, сильные брови во весь лоб, мощные накачанные руки, длинные ноги, выставленные из шортов, поражающие видом долгих мышц, хипповские фенечки на запястьях, на шее, жилистые кисти, длинные пальцы…

Я будто заново вгляделся в Хашема, и вдруг меня поразило: передо мной сидел воскресший Хлебников. Никаких сомнений. Передо мной сидел воскресший и окрепший, исполнивший многие свои предназначения, какие не успел при жизни, Велимир Хлебников собственной поэтической персоной. Я вспомнил Штейна, давшего неимоверное задание своему талантливому ученику, и поежился.

Хашем отпил глоток чая и разъяснил:

— Ясно, откуда у русских такая тяга к Каспию. Волга по капле свет земли русской собирает и течет куда-то — за край света. А кому ж не хочется оказаться на самом краю земли? Я в детстве, когда русские сказки читал, весь был захвачен этой мыслью. Ведь пешком далеко не уйдешь. А если сядешь в лодочку и поплывешь по любой речушке, то сначала приплывешь по притокам в Волгу, а затем и в Каспий. Единственный путь. Так и сложилось, что Персия, Индия — это за краем земли, Новый Свет для русских колумбов. Ведь Россия изначально не мореходная страна, а речная. Все путешествия дальние в ней совершались по рекам, даже зимой, на санях, да по черной подснежной воде: ибо река — единственная дорога по бескрайней пустоши.

Петр сидел, смиренно склонив голову. Егеря, уже выразив свое уважение терпеливым слушанием того, что они не очень хорошо понимали, теперь потихоньку занялись хозяйственной возней — чаем, дровами, прибрали провизию.

— Я тоже уверен, что абсолютная истина существует, — продолжал Хашем. — И потому есть точка на планете — центр, в котором сходятся все ее, истины, видимые и невидимые реки. У истины должен быть географический — как, впрочем, и любого рода — атрибут. Иначе — она не истина, а выдумка, согласны? Центр этот — город святой, белый от Бога. Однако Земля Святая — высока, слишком высока, чтобы взойти в нее без предуготовления. Потому вы правы — дельта нужна как точка опоры, ступенька, с которой должен быть сделан шаг восхожденья. Однако давайте размыслим подробней. Именно в смысле географии.

Петр, не веря тому, что слышал, привстал и потихоньку оправился — запахнул, обил ладонями китель, растянул на коленях галифе и внатяг опутал штрипками лямки сандалий.

Вдруг над нашими головами вскрикнула птица. Мы посмотрели вверх. Видимо, засекши хубару, хищник снизился и теперь закладывал виражи зигзагами, пытаясь снова поймать восходящий поток, подняться.

Хашем вынул из рюкзака бинокль, что-то рассмотрел вверху, черкнул в блокноте и продолжил как ни в чем не бывало:

— Взгляните на хорошую, ясную карту, и вам станет очевидно. Дельта Нила совпадет с дельтой Волги, а Святая земля с Ширваном, если юг и восток отразить зеркальным поворотом в север и запад. Возьмите линейку и циркуль — ими удобно строить перпендикуляры. Проверьте. Так вот, симметрия и противоположность состоят в следующем. В нильской дельте властвовало рабство. А исход в обетованную землю был направлен к норд-осту — в свободу. В то время как в волжской дельте царили воля и сытость. Исход же — в долину Северского Донца — был на деле рассеянием — в рабство, в борение: как Моисей казнями убеждал фараона, так ваши казаки — разорительными изменами и набегами убеждали империю отпустить их в вольницу. Или — вот вы говорите, моряна… Ветер с моря, что нагоняет воду со взморья в плавни, затопляет замешкавшегося врага и делает проходимыми банки, россыпи, косы. Моряна скорее есть бедствие для пришлеца, чем благо для коренного жителя. А ведь именно та же моряна имеется и в лиманах Красного моря. Она-то и была явлением чуда — рассечения вод — при Исходе. Вот вам еще одна симметрия. Таким образом, мы имеем случай и смыслового, и географического отражения. Центр преображения, в котором сходятся меридиан и параллель зеркала Мебиуса, восставляется на точку в центре Малой Азии, близ Каппадокии. Я мечтаю там побывать…

Петр, потрясенный, все это время кивал и шевелил губами, будто каждое слово Хашема произносилось им самим.

— В этом слиянии симметрии и противоположности мало удивительного. Как и в том, что подобным же перевертышем — жребием — в Судный день решается выбор высокой жертвы и исход к Азазелу козла отпущения, уносящего грехи: либо пан, либо пропал — Бог и здесь, и там. Случай — доля Бога, Его ясная явленность в мире. Орел на деле — тоже решка, единоутробный ее брат, а не сводный — как видится поверхностному взгляду.

Сокол, за которым я следил в небе и который несколько раз обводил крылом солнечный зрачок, два раза прокричал протяжно «кья-кья-кьяаа» и — рванулся, заполыхал и на форсаже со свистом впившись взмахами в воздух, вдруг сложился и ударил в степь. Подбитая красотка взмыла в пылевом залпе из-под удара и с фырканьем рухнула поодаль, копошась, увязая в тяжелой ране, охватившей ее изнутри. Не удержавшийся в воздухе сокол раскрыл крылья и волнами взмахов понизу настиг битую птицу. Встал на ней, потоптался, дожимая когтями ей шею.