Вечный колокол - Ольга Денисова

- Лютик, это легкое. Я ничего не вижу. Ты же знаешь, я пальцами вижу, мне внутрь заглядывать не надо. Рана и должна болеть, сильно болеть.

- Почему же она раньше так не болела?

- Это от кашля, Лютик, говорю тебе. Ты устал, у тебя горячка. Это пройдет… Еще немного, и это пройдет. У тебя и кашель стал слабей, ты поправляешься.

И Млад опять горел в огне, и снова уходил в забытье, и белый туман сгущался вокруг, но не остужал огня и не снимал боли. Страх смерти витал над ним и рождался в левой стороне груди - с каждым зыбким ударом сердца. Иногда Млад не мог понять, где болит сильней: справа или слева.

- Дана, милая, если бы ты знала, как мне больно… - шептал он доброй псковитянке.

А когда ее не было рядом, звал Дану, с каждым разом все громче и отчаянней, - от крика было немного легче. И однажды ночью он ее увидел - увидел по-настоящему, не перепутал с чужой женщиной. Она спала у себя дома, на широкой постели под пологом, а на подоконнике горела маленькая масляная лампа. Млад позвал ее тихо, боясь напугать, но она не проснулась. Ему казалось, стоит ей проснуться, и боль пройдет, а она все не просыпалась, только повернулась на спину, и голова ее металась по подушке, как будто она видела дурной сон. Он кричал в полный голос, а она все не просыпалась. От отчаянья у него из глаз едва не бежали слезы, он кашлял и умолял ее проснуться, и надеялся, что она его когда-нибудь услышит. И она наконец услышала. Села на постели, глядя вокруг, и провела тонкими пальцами по лицу, словно избавляясь от наваждения. А потом решительно поднялась на ноги и отчетливо сказала:

- Я приеду. Я приеду к тебе. В Псков.

И тут он понял, что наделал, и начал уговаривать ее никуда не ехать, но она одевалась и не слышала его.

- Мстиславич… - Ширяй вытер ему лоб полотенцем, - Мстиславич, тебе совсем плохо? Выпей водички…

Млад открыл глаза и закусил губу: и это тоже оказалось горячечным бредом. От боли темнело в глазах, и смерть ходила где-то рядом, и страх сжимал сердце, словно в кулаке.

- Разбудить доктора Мстислава? - спросил парень. Глаза его были испуганными, и рука, державшая полотенце, дрожала.

Млад покачал головой - зачем? Но отец проснулся сам.

- Лютик, да что ж с тобой? - он нагнулся и посветил свечой Младу в лицо.

- Больно, бать.

- Ноет или стучит?

- Дергает.

Отец сжал губы и начал разматывать повязки. Млад не видел его лица, но понял по глазам Ширяя, что отец увидел что-то страшное. Он надавил на спину рядом с раной, и Млад не смог удержать крика.

- Ах я дурак… - отец с шумом втянул в себя воздух. - Ну почему, почему я ничего не видел? Я не мог такого не увидеть! Словно заклятье кто-то наложил на рану! Чары… Иначе не знаю, что и сказать… Понадеялся на свои пальцы, а головой не подумал… Пока кости кусками через свищи не полезли - не поверил… Зыба! Послушал бы тебя сразу - не так бы все пошло! Зыба!

- Да что там, бать? - спросил Млад сквозь зубы.

- Это кость гниет, сверху и не видно было ничего! Но я не мог, Лютик, ты мне веришь? Я не мог! Такого не бывает, чтобы я не увидел! Зыба!

- Чего? - отозвался его помощник из-за перегородки.

- Зажигай свечи. Не будем ждать утра. Ничего, сын, разрежу, завтра легче будет.

Млад снова закусил губу - ему было страшно представить себе даже легкое прикосновение к ране.

- Ты только шепчи погромче, - выдавил он, чувствуя, как тошнота подходит к горлу и тело сотрясает волна дрожи.

От боли он перестал ощущать себя человеком: у него не осталось ни капли мужества, ни крохи чувства собственного достоинства. Он рвался, он кричал в полный голос, перебудив всех раненых, а отец не дал ему ничего прикусить - сказал, это бесполезно. Зыба хотел зажать ему рот, но отец не позволил, чтобы Млад мог дышать. Он терял сознание, но ненадолго, - так казалось ему самому.

Давно посветлели окна, а отец все шептал в рану свой бесполезный заговор и долотом выбивал гнилые кусочки кости. Млад охрип и думал, что сошел с ума и теперь умирает. Он не помнил, как оказался на нарах, перевязанный и закутанный в одеяла.

А через несколько часов боль утихла настолько, что он уснул и проспал до следующего утра.

Отец разбудил его, чтобы напоить и перевязать.

- Ну что, сын? Тебе лучше, я смотрю, - глаза отца светились надеждой. - Потерпи еще, я выдавлю гной.

Млад застонал и укусил подушку.

- Терпи. Это не так страшно, - отец погладил его по голове. - Я виноват… Ну прости меня, сынок.

Это действительно оказалось не так страшно и очень быстро.

- А теперь скажи мне: кто-нибудь трогал тебя за правое плечо? В последнее время? - спросил отец, вернув повязки на место.

Млад покачал головой:

- Вообще-то нет, - прохрипел он еле-еле. - Кто угодно мог по плечу хлопнуть. Я не помню.

- Я не мог не увидеть, понимаешь? Я не мог…

- Да ладно тебе, бать, - Млад натянуто улыбнулся - он совсем не мог говорить и тихо сипел, - ты просто не хотел верить. Боялся. У кого угодно увидел бы, а у меня - нет.

- Не знаю. У меня ощущение, что я борюсь не с ранением, а с врагом. Как будто кто-то мешает мне, понимаешь? Я ту мазь все время вспоминаю, которой тебя от ожога лечили.

- Бать, если бы не ты, я бы давно умер. Перестань оправдываться.

- А я не оправдываюсь. Я хочу понять, что происходит. Кому ты перешел дорогу? И у кого достает силы бороться со мной?

- Это Иессей! - вдруг сказал Ширяй, дремавший на тюфяке рядом. - Я знаю! Он тебя боится, Мстиславич! Потому что ты можешь помешать ему убить князя.

- Не ори… - устало прошептал Млад. - Завтра весь Псков заговорит о том, что кто-то хочет убить князя.

Месяц березозол пришел на землю в одночасье - вместо промозглой сырости, серых туч, полных мокрого снега, падающего на почернелые сугробы, вдруг выглянуло солнце. Снег растаял за три дня, а вскоре сквозь прошлогоднюю траву еле заметно пробилась свежая зелень. На Волхове тронулся лед.

Вернигора ослеп, и никто уже не сомневался, что зрение никогда не вернется к нему, - доктор Велезар сказал, что гниение убило что-то у него в мозгу.

Однорукий кудесник, на которого так уповал главный дознаватель, отказался идти в Новгород. Он был очень дряхл и сказал, что кто-то преувеличил его возможности: ему не сравниться с избранным из избранных, и не надо тревожить его спокойную, созерцающую старость. Это известие окончательно сломило дух Вернигоры - прежде воин, он за месяц превратился в озлобленного, несчастного калеку. Доктор пробовал говорить с ним, убеждал, что его знания, его опыт еще пригодятся Новгороду, а если не Новгороду, то университету, но главный дознаватель не прислушался к его словам. Говорили, что он пытался повеситься, но под его тяжестью оборвалась веревка, и он принял это как знак богов, отказался от службы и, в сопровождении какого-то юноши из университета, сам отправился в Белоозеро - говорить с одноруким кудесником.