Выход на бис - Леонид Влодавец

— Чего нашел? — услышал я. Чудо-юдо остановился и обернулся. Таня тоже повернулась в мою сторону, а Кубик даже немного испугался.

— Надо же, — усмехнулся отец. — Вроде бы все ночью подмели, а это оставили…

— Думаешь, он вместе с нами прилетел? — спросил я.

— А откуда ж еще ему взяться? Не один год небось провалялся в том кишлаке. Может, там внутри и ступня осталась…

— Бр-р! — сказала Таня, поеживаясь. — Не шутите так, Сергей Сергеевич…

— Всяко может быть, — произнес отец. — Пошли к морю.

— Я сейчас дворника вызову, — засуетился Кубик, — отнесет на мусоросжигалку.

— Не надо, — возразил отец. — Идем!

— Так мне что, тащить его с собой? — поинтересовался я.

— Так точно. Тащи.

От сапога пахло какой-то гнилью. Мне временами казалось, что он вот-вот распадется на куски. К тому же налипло на нем немало всякой дряни, правда, уже окаменевшей за долгие годы.

Не очень приятно было нести эту штуку, будучи одетым в свеженький светлый костюм, и держать сапог недавно мытой рукой. Меня даже посетила мысль о том, что от этого старья можно заразиться какой-нибудь болезнью. Как только я об этом подумал, рука зачесалась и зазудела.

Тем не менее я донес его до моря. Мне было не очень понятно, но раз это нужно Чудо-юду — я исполнил.

Там, куда вывела лесенка, оказалась бухточка с пляжем, не таким шикарным, как у Марселы на Гран-Кальмаро, но тоже ухоженным и чистеньким. От большой воды бухточку отделял небольшой мол, поверху которого была проложена небольшая дорожка, должно быть, для тех, кто присматривал за створным знаком у входа.

Чудо-юдо решительно пошел туда, к створу. За ним и мы, все остальные. На маленькой круглой площадочке вокруг двухметрового обелиска с фонарем наверху Чудо-юдо взял у меня из рук сапог и спросил у Кубика, указывая на море:

— Это у вас что за вода?

— Галф, — ответил Кубик, — Персидский залив, в смысле.

— А от какого океана залив?

— От Индийского, по-моему, — неуверенно произнес «шейх», но не потому, что забыл школьный курс географии, а наоборот, потому, что не понимал, зачем Чудо-юдо задает вопросы с общеизвестными ответами.

— Стало быть, можно считать, что мы сейчас на берегу Индийского океана находимся?

— В принципе можно… — пожал плечами Кубик.

— Ясно. Так вот, дорогие товарищи, — торжественно произнес Чудо-юдо. Перед вами наш с вами родной, отечественный, солдатский сапог. Кто его носил, мы не знаем, но скорее всего человек этот на нашем свете отсутствует. Может, убыл «двухсотым» в Союз, может, его косточки и сейчас в афганской земле тлеют. А сапог вот, по воле Божьей, попал сюда. Давайте предадим его Индийскому океану. Как символ. Ну, а что это будет символизировать, пусть каждый сам подумает и для себя лично решит. Вслух можно не высказываться и даже лучше вообще помолчать.

Чудо-юдо размахнулся и метнул сапог метров на двадцать, в голубые пологие волны.

Мы постояли минуту молча, уважая пожелание Сергей Сергеевича, поскольку, видимо, для него лично этот странный ритуал, действительно имел какой-то смысл. Символический или мистический, политический или экономический — неясно.

Не знаю, кто и что для себя решил. Сам я ничего не решил. Я никого в Афганистан не посылал, там, можно считать, не был и никакой своей личной ответственности за тамошние дела не ощущал. Мне не довелось голосовать за Брежнева, который туда войска ввел, возможно, зря и по-дурацки, ни за Горбачева, который их оттуда вывел, наверняка зря и по-дурацки. Я вообще старался поменьше к политике прикасаться. Она еще грязнее, чем этот сапог…

Мы возвращались от створа, когда запищал пейджерфон Кубика. Он отозвался по-арабски, сказал несколько отрывистых фраз, а затем обратился к отцу:

— Сергей Сергеевич, компьютерная связь заработала…

— Понятно… — кивнул генерал. — Вы, молодые, маленько погуляйте еще, а мы пойдем. Не прощаюсь.

Они заторопились наверх, а мы с Танечкой остались у моря.

Разговаривать мне с ней не хотелось. О чем, скажите на милость? Вспоминать, как она меня возила по Подмосковью, прикованного к тентовой дуге «уазика»? Или о том, как я ей по морде съездил, чтобы завладеть ее пистолетом? А может, припомнить ей Кота, Джека и Толяна?

— Что ты такой насупленный, Дима? — спросила моя нареченная. — Не иначе я тебе не по сердцу пришлась?

— Издеваешься? — проворчал я.

— Не совсем. — Танечка улыбнулась еще более ласково, чем за обедом. — Мы ведь и впрямь с тобой не чужие. Такие прогулочки вместе проводили — закачаешься. Говорят, совместно пережитое сближает. Или не так?

— Не знаю, — хмыкнул я возмущенно. — В «Бронированном трупе», по-моему, вы с мамочкой явно показали, что вам такой родственник не нужен.

— Да, может быть, но времена меняются. А кроме того, у нас ведь и более приятные моменты в жизни были…

— Это у Джека на лежке?

Она опять хитренько улыбнулась.

— Значит, я тебе все-таки небезразлична?

— У меня приказ: считать тебя своей женой. Буду выполнять, никуда не денусь.

— Значит, ты все это делаешь из чистой исполнительности?

— Я еще пока ничего не делаю. Просто хожу тут с тобой, поскольку Чудо-юдо приказал.

— Но делать-то будешь? — хихикнула Танечка.

— Это в смысле трахаться? Не знаю. С тобой, по-моему, у меня ничего не выйдет…

— А с этой, Хавроньей… или как ее там, у тебя бы вышло?

— Наверно, десять лет с лишним прожили…

— Ты ее сильно любишь? Только честно!

— Я просто люблю. Это качественный показатель, а не количественный. Нельзя любить сильнее или слабее. Или любишь, или не любишь — четко и ясно.

— Надо же, — ухмыльнулась Танечка, которая никогда не держалась так развязно, как сейчас. — А ты ей часто изменяешь?

— Случается, — честно сознался я, — но все равно люблю.

— Ты ей изменяешь — и любишь? Что-то не верится. Мне почему-то кажется, что ты, кроме себя самого, никого не любишь. Интересно, а вот если бы ты узнал, что она тебе изменяет, ты разлюбил бы ее?

— Не знаю. Смотря по какой причине изменяет.

— А ты по какой причине изменяешь?

— По разным, — проворчал я. — Иногда потому, что жалею какую-нибудь невезучую. Иногда — потому, что налетает такая, как ты, и показательное шоу устраивает. А иногда — оттого, что настроение хорошее и все в кайф идет.

— Понятно… — сказала Таня задумчиво. — Интересно, а что ты в ней больше любишь — душу или тело?