Убить фюрера - Олег Курылев

Они отошли в тень липовой аллеи и некоторое время молчали.

— Однажды ночью один человек сказал одной даме, что он сумасшедший, — произнесла наконец Вини, глядя в сторону.

— Над ними висела полная луна, и как раз в этот момент часы на башне пробили половину первого, — задумчиво добавил Вадим.

— А потом он предложил показать ей Севастополь и еще какой-то город.

— А она заявила, что не страдает слабоумием.

— А он поверил.

— А она ушла…

— А он…

— А он по-прежнему сумасшедший и вовсе не намерен лечиться.

Они провели весь оставшийся и два следующих дня вместе, а потом долго прощались.

— Будь осторожна за рулем, особенно когда выезжаешь на мост.

— И ты, когда решишь спасти очередного наследника трона.

Перед тем, как отправиться в Мюнхен, Вадим написал Каратаеву письмо. Опуская его в почтовый ящик, он обратил внимание на наклеенную на конверте марку: небесная молния вонзалась в контур Британии, а ниже было начертано: «Господь, покарай Англию!»

* * *

Когда Нижегородский подошел к их дому на Туркенштрассе, из глубины сада ему навстречу с пронзительным лаем бросился Густав. Суча короткими лапами и обдирая о камень отвисшее брюшко, он неуклюже перебрался через фундамент ограды и свалился прямо под ноги своему хозяину. Поставив чемодан, Вадим взял на руки растолстевшего любимца. Собачьей радости не было предела. Выпучив глаза, всхрапывая, мопс тянулся приплюснутой мордочкой к лицу человека.

— Ну-ну, — пытался успокоить собаку Нижегородский. — Гебхард! Где вы там? Заберите чемодан.

Через минуту он уже был наверху.

— Здравствуйте Нэлли, а где Пауль?

— Чинит машину в гараже. С возвращением, герр Вацлав.

— Зовите. Свистать всех наверх! Общий сбор в гостиной.

Сопровождаемый фыркающим Густавом, Нижегородский отправился к себе. Когда с тремя конвертами в руках он появился в гостиной, там его ожидал весь личный состав их трудового коллектива.

— Ваша зарплата, господа, за прошлый месяц, а также отпускные, — протянул Вадим каждому по конверту. — Пауль и Нэлли отправляются в двухмесячный отпуск, с чем я их и поздравляю, а вам, Гебхард, увы, я этого сказать не могу. На вашем попечении остается дом, сад и этот парень, — он показал на абрикосового толстяка, который, успокоившись, уселся на полу и, склонив набок голову, внимательно смотрел на своего хозяина.

— Вы уезжаете, герр Вацлав? — спросил Пауль.

— Мы отправляемся в Южную Америку. Август уже ожидает меня в порту Марселя. Нам давно хотелось заняться натуральным каучуком, но сначала нужно изучить все на месте. Месяца через два, самое большее через три думаю вернуться.

Семнадцатого августа он выехал в Вену.

— Ну, а тут как дела? — поинтересовался Нижегородский у Каратаева после того, как, прогуливаясь по Штадтпарку, он вкратце сообщил компаньону о результатах своей поездки.

— Нормально.

— Митингуют?

Савва кивнул.

— А на Одеонсплац чуть не дошло до драки, — стал рассказывать Вадим. — Два чудика взобрались на мраморных львов, один на того, что справа, другой на того, что слева, и давай одновременно орать в две глотки. Оба требовали от правительства принятия решительных мер, только один против англичан, а другой против русских. Тот, который костерил англичан, даже зачитал не то песнь, не то поэму какого-то прусского еврея. Что-то про ненависть к Англии. Ее читают теперь на каждом углу.

— «Гимн ненависти к Англии». Это Лиссауэр.

— Ты и его знаешь?.. Ну вот, в результате слушавшая их толпа разделилась на три части, одни, соответственно, против англичан, другие против русских. И если бы не полиция…

— А третьи против кого?

— Третьей частью был я. Я был в единственном числе, поэтому отошел в сторону, и меня никто не заметил.

— А я тут, между прочим, познакомился со Стефаном Цвейгом, — сказал через некоторое время Каратаев. — Оказывается, он был немного знаком с тем самым Редлем. Помнишь? Они вместе жили в «Кломзере» незадолго до самоубийства полковника. Цвейг прекрасный рассказчик, и у него множество друзей. Именно он рассказал мне о поэте Лиссауэре, том самом прусском еврее, который всю жизнь сочинял добрейшие и слащавейшие стишки, а тут вдруг люто возненавидел англичан. Кстати, Стефану сейчас тридцать два, так что он почти наш одногодок.

— Цвейг? Это который написал «Шахматную новеллу»?

— Напишет, Вадим. Только еще напишет через четверть века, — поправил Савва. — А вернее, должен был бы написать и через несколько лет после этого вместе с молодой женой покончить с собой от безысходности и отчаяния. В сорок втором, в горном городке Петрополисе в Бразилии они примут смертельную дозу снотворного. Как раз на днях я навел справки.

— Но теперь этого не случится! — воскликнул Нижегородский. — Еще один наш должник.

— Согласен, что не случится, вот только насчет должника — это как сказать. Помнишь, я говорил тебе как-то о Жане Жоресе? — спросил Каратаев. — Это французский политик и основатель «Юманите». Его должны были убить полтора месяца назад, в аккурат тридцать первого июля.

— За что?

— Он выступал против войны, а националистам это жутко не нравится. Так вот, поскольку ситуация хоть и не так кардинально, но все же изменилась, можно было надеяться, что это чисто политическое убийство не состоится.

— Ну?

— Оно и не состоялось. Жорес умер за три дня до того, как Виллен — его легитимный убийца — зарядил свой револьвер. Сердечный приступ. Так-то.

Они прошли в молчании несколько шагов.

— Ты пойми, Вадим, — продолжал разъяснять свою мысль Каратаев, — ведь ситуация изменилась не только глобально, но и в миллионах мелочей. Войны и нацистов, положим, не будет, но завтра тот же Цвейг может поскользнуться на банановой кожуре и угодить под венский трамвай. Происходит незримая мутация мелочей, новыми жертвами которой еще станут тысячи человек.

— Ага, — задумчиво произнес Нижегородский, — а кожуру обронит местная дура Аннушка, а вагоновожатой будет австрийская комсомолка.

Третьего сентября номера «Остары» с «Последним смотром императоров» начали поступать в продажу.

За неделю до этого Каратаев с Нижегородским привезли из типографии Рейнфельда на свою венскую квартиру сто экземпляров «Смотра» в шикарном подарочном исполнении. На белой коже переплета было оттиснуто изображение могильного холма, сложенного из человеческих черепов. Каратаев позаимствовал его с известной картины Верещагина, переработав под монохромную гравюру. Холм был увенчан крестом с надписью на табличке «14 000 000».

Все опасения компаньонов по поводу утечки информации и, как следствие, преждевременного интереса к книге властей оказались напрасными. Никто из работников типографии не обратил на нее внимания. Венские издатели были завалены заказами по ариософской, мистической и расовой тематикам, так что черепа, звезды Бафомета и таинственные гностические тексты давно уже не возбуждали любопытства. А поскольку ни набор текста, ни его правка не требовались, то книгу, вероятно, никто из них и не читал.