Дипломатия - Генри Киссинджер

И тем не менее отнюдь не неуклюжее поведение британской дипломатии привело к заключению нацистско-советского пакта. Реальная проблема заключалась в том, что Великобритания не могла пойти на сталинские условия, не поступившись всеми принципами, которые она отстаивала со времен окончания Первой мировой войны. Не было смысла устанавливать запрет на уничтожение малых стран Германией, если это подразумевало предоставление такой же привилегии Советскому Союзу. Более циничное британское руководство провело бы черту по советской границе, а не по польской, что резко улучшило бы переговорные позиции Великобритании в отношении Советского Союза и давало бы серьезные стимулы Сталину в вопросе проведения переговоров о защите Польши. В моральном плане достижением демократических стран явилось то, что они не могли пойти на освящение очередной серии агрессий, даже во имя собственной безопасности. Реальная политика предписывала бы сделать анализ стратегических последствий британской гарантии Польше, в то время как установленный Версалем международный порядок потребовал бы от Великобритании следовать курсом, базирующимся исключительно на моральных и правовых соображениях. У Сталина была стратегия, но не было принципов, а демократические страны защищали принципы, не разработав никакой стратегии.

Польшу нельзя было защитить путем бездеятельного пребывания французской армии внутри линии Мажино и Советской армии, ждущей в пределах собственных границ. В 1914 году страны Европы пошли на войну, потому что военное и политическое планирование потеряли связь друг с другом. Пока генеральные штабы отрабатывали свои планы, политические лидеры не только не понимали их, но у них отсутствовали политические цели, соразмерные с размахом предусмотренных военных усилий.

В 1939 году политическое и военное планирование вновь разошлись, но на этот раз по совершенно противоположным причинам. Западные державы имели перед собой вполне разумную и высокоморальную политическую цель — остановить Гитлера. Но они так и не сумели разработать военную стратегию для достижения этой цели. В 1914 году стратеги были слишком безрассудными; в 1939 году они были чересчур скромными. В 1914 году военные всех стран рвались к войне; в 1939 году у них было так много дурных предчувствий (даже в Германии), что они полностью передоверились в суждениях политическим лидерам. В 1914 году имела место стратегия, но не было политики; в 1939 году имелась политика, но не было стратегии.

Россия сыграла решающую роль в развязывании обеих войн. В 1914 году Россия способствовала началу войны, жестко придерживаясь союзнических обязательств по отношению к Сербии и следуя негибкому мобилизационному плану; в 1939 году, когда Сталин избавил Гитлера от страха войны на два фронта, он, должно быть, знал, что делает всеобщую войну неизбежной. В 1914 году Россия пошла на конфликт, чтобы сохранить честь; в 1939 году она поддержала войну, чтобы урвать свою долю из завоеваний Гитлера.

Германия, однако, вела себя совершенно одинаково перед началом обеих мировых войн — нетерпеливо и недальновидно. В 1914 году она прибегла к силе оружия, чтобы сломать союз, который, в отсутствие вызывающего поведения со стороны Германии, сам бы не сохранился; в 1939 году она не пожелала подождать неизбежного превращения в авторитетнейшую нацию Европы. И это потребовало бы прямо противоположного той стратегии, которой придерживался Гитлер, — некоего периода передышки, чтобы дошли до сознания постмюнхенские геополитические реалии. В 1914 году эмоциональная неуравновешенность германского императора и отсутствие у него ясной концепции национального интереса не позволили ему выждать; в 1939 году гениальный психопат, преисполненный решимости развязать войну, на пике своих физических сил, отбросил в сторону все рациональные расчеты. Бессмысленность решения Германии начать войну в обоих случаях доказывается тем фактом, что, несмотря на два сокрушительных поражения и утрату примерно трети территории, имевшейся перед Первой мировой войной, Германия остается самой сильной и, возможно, наиболее влиятельной нацией Европы.

Что же касается Советского Союза в 1939 году, то он тогда был слабо подготовлен к ожидаемой борьбе. И тем не менее к концу Второй мировой войны он уже считался глобальной сверхдержавой. Как это сделал Ришелье в XVII веке, так и Сталин в XX веке воспользовался преимуществами раздробленности Центральной Европы. Восхождение Соединенных Штатов к статусу сверхдержавы было предопределено их индустриальной мощью. Советское доминирование имело в своей основе безжалостное манипулирование на устроенных Сталиным торгах.

Вплоть до 1941 года Гитлер и Сталин преследовали нетрадиционные цели при помощи традиционных средств. Сталин ждал наступления того дня, когда коммунистическим миром можно будет управлять из Кремля. Гитлер обрисовал свое сумасшедшее видение расово-чистой империи, управляемой немецкой «расой господ», как это описано в его книге «Майн кампф». Вряд ли можно себе представить два еще более революционных представления о будущем. И все же средства, примененные и Гитлером, и Сталиным, кульминацией которых явился пакт 1939 года, вполне могли быть заимствованы из трактата XVIII века на тему искусства государственного управления. На определенном уровне нацистско-советский пакт был повторением раздела Польши, осуществленного Фридрихом Великим, Екатериной Великой и императрицей Марией-Терезией в 1772 году. Однако, в отличие от этих трех монархов, Гитлер и Сталин были идеологическими противниками. На некоторое время их общий национальный интерес, заключавшийся в смерти Польши, оказался выше идеологических разногласий. Но как только пакт в конечном счете развалился в 1941 году, разразилась величайшая сухопутная война за всю историю человечества, по существу, по воле одного человека. Без малейшей иронии, но это факт, что XX век — век всеобщего волеизъявления и обезличенных сил — был выкован таким небольшим числом персон, а его величайшую катастрофу можно было бы избежать устранением какого-то одного лица.

В то время когда германская армия раздавила Польшу менее чем за месяц, французские силы, которым противостояли лишь недоукомплектованные немецкие дивизии, пассивно ждали, укрывшись за линией Мажино. Наступил период, получивший соответствующее название «странная война», в ходе которого деморализация Франции дошла до предела. В течение нескольких сотен лет Франция вела войну ради достижения конкретных политических целей — для сохранения разделения Центральной Европы или, как в Первую мировую войну, возврата Эльзаса и Лотарингии. Теперь предполагалось, что она будет воевать ради страны, которая уже была завоевана и для защиты которой она не шевельнула и пальцем. На деле павшее духом население Франции столкнулось с очередным свершившимся фактом и войной, в основе которой не было никакой стратегии.

Как же Великобритания и Франция намеревались победить в войне против страны, которая почти одолела их, когда Россия и Соединенные Штаты были на стороне союзников? Они действовали, как будто было можно отсидеться за линией Мажино, пока британская блокада Германии не принудит Гитлера к капитуляции. Но почему Германии следовало бы сидеть тихо и ждать этого медленного удушения? И зачем бы ей атаковать линию Мажино, когда дорога через Бельгию лежала открытой, на этот раз для всей германской армии, поскольку больше не было Восточного фронта? И если оборона являлась действительно главной чертой войны, как полагал французский генеральный штаб, несмотря на прямо противоположный урок польской кампании, какая еще иная судьба могла ожидать Францию, как не вторая за жизнь одного поколения война на истощение, когда она еще не оправилась после первой?