Дом дервиша - Йен Макдональд

Женщина в зеленом халате выходит из палаты Джана.

— Доктор! — Женщина с явным раздражением останавливается. — С ним все нормально?

— Вы родственник?

— Я его дедушка.

— Мы стабилизировали сердцебиение. Несколько минут был в состоянии гипоксии. Мы провели сканирование, но не определили неврологических повреждений. Это не значит, что их нет, но тут возраст играет ему на руку. Дети в этом плане очень здоровы.

— Спасибо, доктор.

— Но вам туда нельзя. Только самые близкие родственники, дедуля.

Стабилизировали. Гипоксия. Ужасные врачебные эвфемизмы. Георгиос помнит, каким обмякшим было тело мальчика, конечности болтаются, ужасно тяжелый, безжизненный, ни движения, ни дыхания, ни жизни. Жуткая паника. Непонимание, что делать. Что нужно делать. Он тогда безостановочно выкрикивал имя Джана.

Телевизор на сестринском посту что-то бормочет сам себе, показывает снимки перестрелки в выпусках новостей. Улица кажется очень широкой. Камера бешено дергается. Георгиос даже не заметил, что там было столько дыма. А это, наверное, он, круглый смешной человек, который, пригнувшись, пытается бежать с Джаном под мышкой и машет белым платком.

Люди в оранжевых костюмах химзащиты бегут к нему вприпрыжку и жестом просят лечь на землю. Почему они всегда приказывают лечь на землю?

— Офицер! — Женщина снова подходит. Она пахнет свежестью, отутюженной одеждой и мускусным дезодорантом. Она замужем. Георгиос завидует ее мужу. — Та женщина, которую схватили до того, как она себя взорвала, вы знаете, что с ней?

— Думаю, ее допрашивают.

— Я имею в виду, она в порядке?

— Разумеется, сэр.

— Хорошо. Мне было бы интересно послушать, что она скажет, но думаю, придется ждать суда, если мы вообще о нем узнаем, это ведь тот случай, когда на заседания не пускают зрителей, как я понимаю.

— Наверное.

У ведущих теленовостей серьезные лица. За два часа Георгиос семь раз видит себя, как он тащит мальчика, машет платком, тащит мальчика, машет платком. В репортаж по мере готовности добавляют новые кадры. Вот здоровяк бежит по улице, палит, падает. Этот человек сделал выстрел, из-за которого упал Джан? Георгиос никогда не видел, чтобы кто-то так быстро падал. Они падают прямо на землю, так быстро, так тяжело.

— Недждет!

Женщина-офицер подскакивает к нему в ту же секунду.

— Пожалуйста, тише. Это же больница!

— А тот юноша, заложник, Недждет. Что случилось с ним?

— Им занимаются в другой больнице. Вам, наверное, стоит пойти домой. Тут уже, ничего не произойдет. Я вызову вам машину, вернетесь завтра.

Нет, мне нужно услышать голос Джана. Мне нужно, чтобы он сказал мне, что я не виноват, я не сделал ничего плохого. Мне нужно, чтобы он отпустил мои грехи и простил меня. Он видел, как Шекуре и Осман посмотрели на него, когда их вывели из палаты на короткую пресс-конференцию. Они винили во всем его, и только его. Они никогда не простят. Он надругался над их сыном даже хуже, чем если бы был педофилом. Я только помог ему попасть туда, куда завело его собственное любопытство. Нельзя запереть девятилетнего мальчика в темнице молчания. Нельзя отнять у него половину мира и ожидать, что он не захочет исследовать отнятое у него пространство, не попытается расширить горизонты и не попадет в запретную зону. Если бы у него был сын, то Георгиос, наверное, думал бы иначе. Если бы у меня был сын, которого может убить один-единственный хлопок. Родители не позволят ему снова увидеться с Джаном. Он это понимает. Георгиос ужасно боится, что они вообще увезут Джана. Шекуре и Осман получат компенсацию и съедут из дома дервиша, и тогда он останется в полном одиночестве.

Это ужасно — стать героем новостей.

— Мое дежурство заканчивается через десять минут, если хотите, я отвезу вас в Эскикей, — предлагает женщина-офицер.

— Да, спасибо.

— Хорошо, тогда я схожу сначала в дамскую комнату.

Коридор пуст, все медсестры сидят спиной, не обращая внимания на толстого старика в темном костюме. Георгиос высыпает содержимое мешка на пол.

— Идите к нему, — шепчет он. Как он и ожидал, битботы привязаны к запаху Джана. Лужа роботов размером с комара колышется, на ее поверхности видны волны и странные геометрические узоры, а потом она с невероятной скоростью вытягивается в линию и проползает под дверь. Георгиос наблюдает за этим, пока последний из битботов не исчезает под дверью.

Так же было и с его миром. Год за годом, десятилетие за десятилетием Георгиос сжимал границы собственной жизни вокруг себя: Стамбульский университет, сообщество экономистов, греческая диаспора, Эскикей, три старых грека и владелец чайной, старый дом дервиша и белые стены, полные городов, которые Георгиос боится посетить. Пластиковый стул в больнице и пустой пакет на коленях.

Он потерял все.

Женщина-офицер выходит из дамской комнаты освеженная и полная сил.

— Идем?

— Да, можно я только быстренько позвоню?

— Хорошо.

Георгиос переходит туда, где можно пользоваться цептепом. Он и так натворил достаточно без того, чтобы телефонный звонок вмешивался в работу аппаратов, которые запускают модифицированные импульсы в сердце Джана. Телефон звонит. Сейчас, наверное, тяжело дозвониться. Просчитался со временем. Надейся, старина. Позволь себе надеяться. О, дозвонился. Трубку подняли.

— Ариана, не улетай. Не сегодня. Не садись на самолет. Не уезжай.

Последние лучи солнца освещают галерею на верхнем этаже дома дервиша. Люди выходят из автобусов и трамваев и идут домой, пересекая площадь Адема Деде разными тропками и направляясь в многоквартирные дома и конаки старого Эскикей. Если они идут более размеренной походкой, чем раньше, если меньше торопятся, останавливаются на ступеньках и болтают, так это потому, что наконец-то спала жара. Пришла прохлада. Таким вечером надо насладиться в типичной стамбульской манере. Купить газету у Айдына, фрукты или хлеб у Кенана, кофе у Бюлента или его постоянного конкурента Айкута через площадь.

Ставни книжного магазина закрыты. Сумерки сгущаются над площадью Адема Деде, словно стая птиц, поднявшихся в воздух, а Лейла Гюльташлы может думать только о том, чтобы поцарапать ключом «ауди» Аднана Сариоглу.

— Она заведует галереей! — жалуется Лейла Асо. — Что она понимает в маркетинге? Это я все устроила, а что в итоге? Производство! Это я должна ездить с Аднаном на встречи, разговаривать с оптовиками, заключать сделки.

Она довольствуется тем, что пинает колеса «ауди». Красивая машина. Но царапать автомобиль было бы выражением злобы, а она не ощущает злобы, ей просто кажется, что ее недооценили, да и Бюлент из чайной смотрит.

— Это капитализм, — говорит Асо. Он запрокинул голову и стоит, не шевелясь, ощущая, как воздушные потоки касаются лица. Выглядит как святой.