Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

Одинцов поднял над машиной красный флаг. Издалека заметили его партизаны, которые уже второй день ждали в условленном месте слепого разведчика Луку. Машина была очень подозрительна — едет с немецкой стороны под красным флагом: не немцы ли послали ее с какой-нибудь провокацией? Но встреча обошлась все-таки благополучно, без выстрелов и крови.

Лешка долго не выпускал Анку из объятий, а потом угостил пирожком с лесной малиной. В сторонке от всех Лука сделал Грачеву первоначальный доклад о своем походе.

Машину загнали в кустарник и надежно замаскировали. Пусть немножко отдохнет, пока у партизан нет широких дорог. Потом по звериной тропе все пошли в лес. Ганс Фриче, никогда не ходивший по русским лесам, постоянно спотыкался о кочки и корни. Он сильно задерживал движение, и Громадин подгонял его:

— Гляди в оба, немецкая кукла, календарь-справочник!

Затем Громадин склонялся к Грачеву и шептал радостно:

— Мы сперва помаленьку тянули из него, обрывали по листику, а потом видим: долго тянуть придется — и цоп под мышку разом весь календарь-справочник, вместе с корками.

Ганс Фриче упрямо глядел в землю. Он боялся поднять голову и встретить взгляд Жени, потому что в ее глазах он видел свою смерть.

ОБЩЕЕ ПЛЕЧО

Жали рожь, жали еще по старинке — серпами.

— Афонька, не застаивайся! — торопила мать. — В поле мы последние.

Афонька загляделся на лес, над которым попыхивал паровозный дымок. Вагонов не видно, они среди деревьев ныряют и рокочут колесами, как вешние ручьи. Дым ближе к станции.

— Поезд прибежал из Сибири. На выставку едут, скотину везут. Слушай!

По вечерней прохладе хорошо было слышно пастушью свирель, на которой играл кто-то у железнодорожной станции Поляны, и тоскливый мык, которым отзывался на свирель скот из вагонов.

— Весело едут, с музыкой, — похвалил и позавидовал Афонька.

— Едут, пусть едут, нам некогда: от людей и так отстали, — ворчала мать.

— Нам не стыдно и отстать, нас всего полтора человека… Я больше, как наполовину против большого, не сделаю.

Последними возвращались они в свою деревню Полые Воды. Землю, как покорного младенца, вечер закутал в темноту и тишь.

Колокол на станции ударил три раза, поезд крикнул, полетел по полям гудок, за ним и сам поезд на сотне ворчливых вагонных колес с сибирскими быками в Москву на выставку.

— Эге-гей! — крикнул вдогонку ему Афонька. — Валяй катай, паров не жалей!

Полые Воды утонули в тумане на берегу реки Немды, среди широких лугов. Свое имя деревня получила оттого, что всегда находится в затопе: весной вокруг нее широкие речные разливы; летом — травяной, сенокосный простор, подобный половодью; осенью густые, мокрые туманы; зимой — высокие, до крыш, снега.

— Все спят. У нас только у одних огонек, — сказал Афонька.

Да, приходится им работать больше всех. Отец пропал без вести в германскую[17] войну, и за него вот уже пятый год, с десяти лет, трубит Афонька на полях с плугом и бороной, в лугах с косой, в лесу с топором.

Мать от заботы да от нужды сильно расхлябалась, жалуется на грудь, поясницу. В доме есть еще брат Юрка да сестренка Варька, оба помоложе Афоньки, и толку от них никакого, больше едят, чем работают. Варька спала, Юрка шуровал у самовара, ждал старших. Он встретил их новостью:

— Сегодня по нашей деревне опять ехали на выставку. Вели коров, быка большенного-большенного и жеребца вороного-вороного, как грач.

— Вот люди… уже все убрали. А мы еще полмесяца проходим. Скачешь-скачешь с серпом, до болезни дойдешь.

— А ты думал как, играючи? — сказала мать.

— Играючи не играючи, а обидно: как пашня — неделю за плугом, страда — месяц с серпом; молотим ползимы, ночью с больной поясницей валяемся. Живем — глаза в землю, вверх поднять, по сторонам поглядеть некогда.

— А ты бы от страды-то на выставку! — сказала мать.

— Не смейся! Так и думаю. Вот выжнем рожь до овсяных страд и поеду.

— Капиталы-то где? Нет уж, повсеместно одинака крестьянская жизнь, от земли она такая тяжелая, и не исправишь ее. Поговоришь только. — Мать горько вздохнула.

— Не от земли наша нужда, нет. Ошибка в нашу жизнь вкралась, неправильно живем. Ошибку эту найти надо.

— Мал ты, вырастешь, сильным будешь, и жизнь легкая пойдет. В силе тоже дело.

— Есть на деревне по два, по три здоровых мужика в доме, а не много лучше нашего живут.

Перед сном Афонька проведал мерина, принес ему сена, хлопал конягу по костлявой спине и говорил:

— Худой… И тебе достается, и тебя земля тянет. Тяжелая она, если не умеючи, не знаючи к ней подойти… Сарай вот перетряхнуть надо: сгнил. — Толкнул, проходя телегу: — Колеса расхлябались. Менять — двадцать пудов хлеба вези.

Старенькая изба, ворота на подпорках, маленькая грязная коровенка, за ними усталая мать, оборванные Юрка и Варька глядели на молодого хозяина, и без слов понятно было, что придется ему работать, чинить, править, глаза в землю, некогда поглядеть вверх, по сторонам, некогда в Москву. Не отпустят туда старые хлевушки, разбитые колеса, не отпустит земля, не даст вывернуться из-под непосильной работы.

Когда и большой, и сильный будешь, все силы убьешь, а ничего хорошего, что на выставку везут, не вырастишь. Изъян в жизни есть. Не в земле дело, радостная она, добрая, не в ней гвоздь! Вихляется жизнь, как колесо разбитое, скрипит, а с места не съедет, без толку вихляется. Выдернуть надо из жизни больной гвоздь, а то весь измыкаешься безо времени, как вот мерин.

Все будни работает деревня Полые Воды в поле, на лугу, около дома,