Малахитовый лес - Никита Олегович Горшкалев

потревоженные в траве кузнечики, смолкли. Генерал вытянул короткую шею, кашлянул, и отряд состроил серьёзные лица, замолчал и приготовился слушать речь генерала.

– Дамы и господа, перед вами пример мужественности и самоотверженности! Одиночество и страх – вот они, два спутника, которые будут сопровождать вашего товарища в ближайшие пару минут. Минут тяжёлых, не буду скрывать. Но наш боевой дух будет пребывать с ним. И сегодня мы выведем формулу: чему равна крепость духа Репрева. Ему выпала честь стать полуартифексом и одновременно – пройти испытание на прочность. Таких, как Репрев, называют недееспособными, они – бремя для их несчастных матерей и отцов. Но теперь недееспособный становится первооткрывателем, и у Терция-Терры впервые появится свой защитник, свой полуартифекс! – генерал, ломая у себя за спиной пальцы, ходил из стороны в сторону, оставляя на снегу накладывающиеся друг на друга следы. – И пока шпионы у нас перед носом дерзостно срывают с себя личины, а предатели точат у нас на виду ножи, мы нанесём превентивный удар! Терция-Терру заполонили враги. Да, враг может быть моего вида. Может быть вашего вида. Вы можете быть с ним одной крови. Но он всё равно остаётся врагом! Примарий Кабинета слеп вместе со всеми его секундариями, они не видят, как враги Терция-Терры разрабатывают оружие, как готовятся в любую минуту пойти на нас войной, пока мы находимся в застое! Кабинет не слушает голос разума: Зелёные коридоры как были закрыты для нас, так и остаются закрытыми по сей день. А теперь Кабинет говорит об их объединении. И тогда мы будем получать лишь жалкие крохи малахитовой травы. Но пока, лишь только пока, нам дают право решать. Но что можно дать, можно и отобрать! Найти повод, предлог – что может быть проще. И нас, непокорных, непокорённых и свободных, принудят силой. Объединившись с врагами, Кабинет сам приобретёт статус врага. Ваш генерал, отряд, не носит наручных часов. Потому что истинная война всегда начинается без объявления. Мы находимся в шаге от создания совершенного оружия! И мы пустим его в ход сразу же, как только получим в свои руки! Пусть другие говорят, что куют щиты, наша задача – ковать меч, и как только остынет сталь, она тут же окрасится в цвет крови! И вскоре мы поставим на колени саму Смиллу!

Никто из отряда не шептался, не кашлял, затаил дыхание. Как только генерал Цингулон закончил речь, он ловко развернулся ко всем, приставив пятку к пятке и резиновым скрипом сведя вместе мыски своих чёрных лакированных сапог, вытянулся, втянув живот, а его усы подлетели, как потревоженная в шкафу моль, и отряд выправился по струнке, разразившись бурными овациями. Но настоящую смуту в душе Репрев ощутил, когда увидел, как по щекам некоторых кинокефалов текут слёзы. Он думал, правильно ли поступил, согласившись на сделку с Цингулоном: «А был ли у меня выбор?.. И про какое такое оружие говорил этот феликефал: оружие из малахитовой травы? Но оно запрещено принятой Кабинетом конвенцией».

Генерал Цингулон порылся в кармане брюк и выудил футляр для очков, открыл его – футляр оказался пуст – отодрал когтями бархатную подкладку и достал простой железный ключ, обсыпанный пятнами ржавчины, с широким ушком и с легкомысленно немудрёной бородкой. Когда Цингулон вставлял ключ в замочную скважину, никто не издал ни звука. Ключ постучал в замке, и дверь открылась, а генерал, довольный собой, с главенствующей улыбкой развернулся к отряду, посмотрел на Репрева и вежливо пригласил его рукой, спускаясь с лесенки:

– Прошу, проходите!

Репрев хромал с поникшей головой, припадая на левую лапу. На него устремились испуганные, будто бы сопереживающие взгляды, какие бывают у зрителей в цирке, когда шпрехшталмейстер объявляет смертельный номер. Но сопереживание и испуг закончатся тогда, когда завершится номер.

«Как всё просто. Какое-то место не пойми где. Дощатая дверь. Ржавый ключ. И через секунду я попаду в это “не пойми где”, артифекс знает куда».

Репрев не помнил, как ему в пасть вложили копьё, как его голова опадала под его весом, как копьё не пролезало в дверной проём, тыкаясь обоими концами в притолоку, и Репрев недоумевал, почему ему никак не попасть внутрь, а отряд катался со смеху. Всё путалось в голове, мысли путались. Ему снова пришёл на помощь Аргон: он был один, помимо его превосходительства, кому хватило смелости подойти к глядящей из улья черноте. И когда Репрев заходил в черноту, он ещё чувствовал под лапами твёрдую почву, его шерсть наэлектризовывалась, пушилась, но, окунувшись во тьму, что была чернее могильного мрака, он уже не чувствовал ничего – только то, что падает. И падает. И падает…

Потрескавшимися до глубоких алых ран мякишами Репрев мягко ступил на гладкую, словно стекло, поверхность, будто какая-то сила опустила его на неё. Не чувствовалось ни сырой земли, ни жгучего песка, ни пролезающей между пальцев крошки, которую обычно вспенивало море, вынося на берег. Репрев стоял, как лунатик, забрёдший тёмной ночью в реку, но воды обходили его стороной, словно отталкиваясь от него, и в чёрном потоке медно, мутно и тускло подмигивали звёзды, а подводное течение сонно завивало их спиралью в созвездия. И если бы заблудший лунатик взглянул наверх, то он бы увидел то ли отражение, то ли точную копию реки с таким же полуночным ходоком в её водах.

Холод постепенно начинал жалить под шерстью, отчего Репрев стучал челюстью и в одну минуту прикусил до привкуса железа во рту высунутый от волнения язык, сплюнул в никуда, сглотнул, тяжело выдохнул, а лапы подло подкашивались – упасть бы сейчас ничком и свернуться калачиком, чтобы хоть как-то сохранить так быстро таявшее в груди тепло, защититься от всего и сразу.

И это стоял, пытаясь удержаться на четырёх лапах, совсем не тот Репрев, что был прежде: иссохший, со сдутыми мышцами, конечности – словно ходули. Некогда воронённая сталью шерсть поблёкла, потеряв своё былое звание «роскошной», разжалованная волей судьбы до простого чёрного окраса, а кое-где шерсть была и вовсе выдрана, обнажалась воспалённая кожа, покрытая наваристыми гнойными корками. Репрев подозревал, что этот уголок Вселенной оставит на нём, или же – в нём, последний, может быть, самый глубокий шрам, но кровью, которая обязательно прольётся из его ран, он заткнёт горло любой твари, покусившейся хотя бы на кусочек его плоти. Но не чудовища, притаившиеся в космической глубине, пугали Репрева, его пугала бескрайность всего и та мысль, что он, может быть, никогда больше в своей жизни, ни на долю секунды не увидит свою Агнию.

Репрев щурился,