Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

Время и место никакие, обеденная пора, то есть во время рабочего дня, а место встречи – кофейня. То есть мы выясним отношения – и расстанемся быстро и окончательно.

Ну… ладно.

Мне надо с ней поговорить – если она готова будет меня выслушать.

Я думал, что обрадуюсь.

Но почему-то мне совсем не радостно.

Чувствую себя как веретенник.

Веретенник – это такая птичка, самая крупная среди тех, кто совершает длительные перелеты. За восемь дней она пролетает больше одиннадцати тысяч километров. Летит такая кроха через океан, без остановок, без еды и питья, худеет до состояния скелета, желудок сжимается, а сердце увеличивается почти на треть. Самочку веретенника окольцевали и выпустили с Аляски. И она летела до Новой Гвинеи восемь дней. Прилетела худющая, уставшая, наполовину уменьшившаяся.

Вот и я как этот веретенник.

Только мое сердце стало меньше на треть, несмотря на долгую дорогу…

Я сидел напротив женщины своей мечты.

Она похудела и выглядела так, будто была моя. Но моей не была.

Она мне даже руки не подала для приветствия.

– Аська сказала, что твоя мама тяжело больна. Мне очень жаль.

То есть она вот так собирается себя вести? А другого способа нет? Впрочем, чего я еще мог ожидать – что она бросится мне на грудь? Нет, конечно.

– Марта… – начал я. – Я хотел бы тебе объяснить, что произошло…

– Я не уверена, что меня это интересует. Теперь уже скорее нет.

Каждое ее слово было полно равнодушия и отвращения.

Алину я не бросал, а ее бросил. И она совсем не была равнодушна – ей было очень больно.

– Я бы очень хотел, чтобы ты меня выслушала…

– А зачем, Иеремиаш? Зачем и почему я должна тебя слушать? Почему вдруг, с какой стати ты должен снова быть важнее, чем все остальные?

Я умолк. Она, наверно, была права.

– Не знаю, – признал я.

– У меня сейчас совсем другая жизнь, чем в январе, – сказала она.

Ну да – я же ведь даже не знал, а вдруг у нее уже кто-то есть.

Впрочем, это не имело значения.

– Я хотел попросить у тебя прощения за все и только…

– Сообщить мне, что это не твоя вина? Что это не ты велел мне собирать вещи и убираться? – голос у нее задрожал.

– Это была моя и только моя вина. Но я хочу, чтобы ты понимала, почему я это сделал. Возможно, это наш последний разговор, поэтому, пожалуйста, позволь мне рассказать все как было. Я хочу тебе кое-что показать…

Я не злился, не раздражался, что она не хочет слушать меня, – я бы и сам не стал себя слушать. Но я знал, что, раз она все-таки пришла, это мой единственный шанс, из которого, может, ничего и не получится.

Хотя я не был готов к такому повороту.

Компьютер лежал передо мной на столике. Я не открывал его – не мог без ее разрешения.

– Так показывай – и покончим с этим.

– Спасибо, – я действительно чувствовал благодарность.

Я открыл компьютер и зашел в свой почтовый ящик.

Показал ей фото. Ее глаза расширились, она молчала, а я начал говорить.

Я рассказал все как было. Не сказал только, что знаю, кто прислал мне это фото, это была лишняя информация. Я говорил о том, что со мной творилось, о своем бешенстве, о том, что сожалею, об ошибке. Я рассказал ей об отце – о том, что, скорее всего, из-за него так остро отреагировал на подделку, которую мне подсунули… говорил о том, что не проходит и дня, чтобы я не жалел о содеянном и не переживал, что так сильно обидел ее…

Ни на что я не рассчитывал. Выражение ее лица менялось словно узор калейдоскопа, но она слушала – по крайней мере она слушала!

– Прости меня за все, Марта. За все.

Я замолчал.

И она тоже молчала.

Я уничтожил сообщение и фото. Закрыл крышку ноута.

И осмелился снова взглянуть на нее.

Она была ошарашена – это было видно, я ведь ее хорошо знал, очень хорошо. Но было и что-то еще, чего я не мог определить. Что-то новое… чужое…

– Спасибо, что ты мне об этом рассказал, – отозвалась она наконец. – Но, Иеремиаш…

Солнце вдруг показалось мне не таким ярким, как мгновение назад, столики стали светлее, будто выгорели в одночасье, стулья стали словно менее деревянными, и на этом внезапно поблекшем и размытом фоне ее образ сиял, словно охваченный языками яркого, горячего пламени.

– Я не понимаю, на что ты рассчитывал, – что я тебя прощу и все уладится? Ведь суть-то не в этом фото – суть совсем в другом. Суть совсем не в том, что кто-то из нас, – она подчеркнула это «нас», как будто мы были парой по-прежнему, – услышит о другом или что мы увидим, пусть даже собственными глазами. Я думала, что нас связывает что-то… особенное, – вот сейчас в ее голосе я слышал прежнюю Марту, но все-таки она была другая… чужая. – Ты действительно отреагировал по-своему – и это значит, что у тебя никогда не было ко мне доверия, что тебе не хватило веры в меня. А отношения без доверия существовать не могут. Я представляю, что с тобой творилось, но прости, – она даже слегка коснулась меня, – это твоя проблема, ты взрослый человек, и именно ты выбираешь, что делать. Нельзя просто сказать «прости меня» – и рассчитывать на то, что волшебным образом все изменится. Ничто не изменится, Иеремиаш. Я понимаю тебя и благодарю, что ты все-таки объяснил мне, почему все это произошло. Но это не меняет ничего. Что произошло – то произошло.

– Я так и думал, – произнес я тихо. – Я так и думал.

Я больше не мог быть с ней.

Я должен был встать и уйти. Должен был ехать к Гераклу, должен был делать что-то – что угодно, хотя все вдруг потеряло всякий смысл.

Все-таки я, видимо, на что-то надеялся.

Потому что иначе я не чувствовал бы себя сейчас так, словно у меня земля из-под ног уходит.

– Прости, мне пора… – с трудом выдавил я из себя. – Мне пора.

Я не изменился. Ничего не изменилось.

Я по-прежнему любил ее так же сильно, как и раньше, – даже еще сильнее, если, конечно, это возможно.

– У меня Геракл, – зачем-то объяснил я, хотя ей-то какое было до этого дело, но надо же было мне как-то оправдаться. – Я заплачу, спасибо, что пришла, до свидания. – Я встал и пошел в сторону бара.

– Ты же его терпеть не можешь, – удивилась Марта и разложила перед собой газету, которая все это время лежала между нами на столике. – Пока.

У меня в этих штанах не было ни копейки, поэтому я достал из кошелька карточку.

Официант скривился – счет-то был небольшой.