Золотое колечко на границе тьмы - Владислав Крапивин

— На! Все готово!

Форик засветился тихим торжеством. Лег на парту грудью и начал квадратным своим почерком (который, на мой взгляд, отражал квадратность головы) переписывать решение в тетрадь. Я, чтобы не мешать, сел на другую парту, сзади.

Едва Форик перестал писать и спрятал черновик, явилась Зинаида.

— Что, Усольцев? Время идет, дело стоит? Имей в виду, никуда не уйдешь, пока не решишь!

— Я уже решил. Вот.

— Что ты мне голову морочишь! Дай тетрадь… Гм… Здесь что-то нечисто.

— Что опять нечисто? — дерзко сказал Форик, не вставая. — Что ни делай, вам все неладно! Больше я решать не буду, у меня голова не железная! Хоть убейте… И все дела. — Он отвернулся и лег щекой на согнутый локоть.

Зинаида Прохоровна сказала, что убивать его, Усольцева, не следует, а вот надрать уши за нахальство было бы полезно. И она обратится с этим предложением к его тете.

Затем она излила порцию негодования на меня:

— А ты что здесь торчишь? Тебя я после уроков пока не оставляла.

Я встал.

— Мы же вместе пленку ребятам раздаривали. Значит, и сидеть должны вместе… — И запоздало ахнул про себя: а вдруг она и меня заставит решать?

— Кому сидеть, это я определяю, а не ты! Отправляйся домой!

— А что, нельзя разве подождать? Мы боимся идти домой поодиночке, вон какая темнотища!

Это было, конечно, вранье.

— Ох-ох-ох! Они б о я т с я! Носиться в этой темнотище но улицам до полуночи им не страшно, а тут… Ты, наверно, помогал Усольцеву разобраться в задачах!

— Я?! Вы же сами говорили, что я в классе самый тупой по арифметике!

Завуч, кажется, слегка смутилась.

— Я говорила не совсем так, не выдумывай… — И тут же задавила в себе смущение. — Имей в виду, Усольцев, свои два часа ты все равно отсидишь полностью. До восьми!

Форик, не поднимая головы, шевельнул спиной: подумаешь, мол… Зинаида тяжело застучала ботами, пошла к двери.

Я сел рядом с Фориком. Он поднял голову, показал язык закрывшейся двери и засмеялся. Я тоже.

Но смех наш был короткий. Придвинулась к нам вплотную вечерняя печаль.

За окнами среди замороженных костлявых веток мерцали одинокие звезды. Над забором, у которого стояла злополучная (невидимая сейчас) "кинобудка", светился клочок облака. За ним прятался испугавшийся завуча молоденький месяц.

Казалось, что школа полностью опустела. Тишина была такая, что слышался звон раскаленных нитей в двух лампочках (остальные были выключены). Сколько еще сидеть-то? И есть хочется…

— Ой, я чуть не забыл!

Пока Диночка решала задачи, Гриша сделал нам бутерброды — из горбушек и маргарина. Сейчас я вытащил их из сумки, сдернул газетную обертку.

— На! Гриша сказал: сухой паёк, как на позициях…

Паёк повысил наше настроение. Мы дружно жевали и вели разговор, что Гриша и Диночка — хорошие люди и очень будет здорово, если поженятся.

Но последние крошки были съедены, и грусть подкралась опять.

Парта, где мы сидели, стояла в крайнем ряду, недалеко от стены. Раздвоенные тени наших голов падали на выкрашенную голубой масляной краской панель, у плинтуса. Тень головы Форика была, разумеется, квадратная. Контуры теней выглядели размытыми.

Форик поднял над головой ладони, сцепленные большими пальцами. На стене возникла тень орла. Он лениво, но хищно шевелил крыльями с растопыренными перьями.

Я тоже сцепил и согнул пальцы — получился зайчонок. Орел неторопливо взмыл и нацелился на зайчонка клювом. Зайчонок перепуганно задрыгал лапами и удрал в тень парты. Орел недоуменно замер в полете, превратился в петуха и кукарекнул.

Мы засмеялись и придвинулись друг к дружке плотнее. Форик сказал уютным шепотом:

— Давай сделаем театр теней…

— Давай. Сейчас?

— Да нет, не такой. Настоящий. Я про него в журнале «Затейник» читал. Это очень просто. Надо только чистую бумагу натянуть на рамку. А потом вырезать из картона фигурки всякие. И деревья, домики, башни старинные… ну, все, что хочешь…

— Декорации.

— Ну да! Ставишь лампу и показываешь тени на бумаге, на просвет! Получается как кино! Даже лучше! Потому что в кадриках ничего изменить нельзя, а тут что придумаешь, то и можешь показать.

— Давай! Можно сделать кино о Змее Горыныче, про которого Чижик сказку сочинил!

Забегая вперед, скажу, что вскоре мы такой театр смастерили. И даже показали свой фильм (или пьесу — называйте как хотите) про Ивана-царевича, который летал на прирученном трехголовом змее, третьеклассникам Дины Львовны. И заслужили аплодисменты. Это было на новогоднем утреннике… Но почему-то увлечение театром теней оказалось у нас недолгим. Показывать кадрики из фильмов нравилось нам больше. Такова уж, видимо, великая власть киноискусства.

Впрочем, все это было после. А сейчас, в пустом классе с жужжащими лампочками, мы радовались, что вот придумалось у нас новое, замечательное дело!

— И Чижик обрадуется!

— Надо к нему завтра зайти, — решил Форик. — Скажем, чтобы поскорее рисовал и вырезал артистов. Он же такой художник…

— Ага! А то он совсем от скуки измучился…

Я из пальцев сделал птичью головку, левой ладонью обхватил правое запястье. Опять получилась тень.

— Смотри, это бедный Чижик с замотанным горлом.

Форик стал разглядывать тень. Сочувственно. И, по-моему, чересчур долго и пристально.

Вдруг он сказал:

— Странно, да?

— Что?

— Ну… Чижик там, дома, а тень его здесь…

— Но… это же не по правде его тень… — Мне стало почему-то неловко. Словно сделал Чижику что-то неприятное. Вроде как подглядывал за ним без спросу. Я быстро положил руки на парту.

— Все равно. Получается, что его… тень… — Форик указательными пальцами потер щеки, глянул на меня, сдвинув коротенькие брови. Повторил напряженно: — Получается, что его… хоть чуть-чуть. Потому что ты ведь именно его показывал сейчас…

У меня — холодок по спине. Словно незримая колдовская нить протянулась отсюда к Чижику. Может, он там, у себя, в уютной своей кровати с блестящими шариками на спинках, почуял наши мысли? Я хотел даже прошептать эту догадку, но Форик вдруг сказал о другом:

— А кино — это ведь тоже тени. Верно?

— Почему? — спросил я машинально.

— Разве не понятно? Тень — это же чей-то отпечаток на свету. Ну и в кино — тоже. Люди отпечатались на кинопленке, и все дела…

Я согласился, что, пожалуй, это так…