Книга Евы - Мариан Фредрикссон

Теперь ей снова предстоял долгий переход. Все решения она отложила до того времени, когда доберется к старому дереву. Там ее мысли прояснятся. А завтра она отправится обратно через гору, к другу по жизни, ожидавшему ее.

Она нашла плот там, где спрятала, переплыла реку, наслаждаясь, как и в прошлый раз, прохладой воды. Потом подошла к старому дереву на берегу, поздоровалась с ним, получила приглашение и устроилась на ночлег в его ветвях.

Она и на этот раз забыла поесть, ну да ничего, можно подкрепиться плодами с дерева. Взятые в дорогу яблоки закончились, а набрать новых на старой яблоне, там, она забыла после разговора.

Она надкусила яблоко и удивилась. Оно оказалось более терпким и горьким, чем те, что росли в лиственных лесах.

«Все здесь иначе, – подумала она. – Но сейчас я лучше это понимаю».

Огниво на всякий случай было под рукой, но она надеялась, что этой ночью никакой кот не появится. У нее нет времени для него.

Она многое выяснила и многое поняла. Теперь она знала, как покинула страну своего детства и почему чувствовала себя там чужой.

Дело не только в том, что она владела словами. Существенная разница между ней и другими заключалась в том, что она знала свою мать, что с самых ранних лет была связана с нею и другими сильными узами.

Благодаря этим узам она и стала самостоятельным существом, отделившимся от огромного тела стаи. Притом одиноким.

Слова и мысли, рожденные словами, явились ее орудием. И только. Решающим была связь с матерью, любовь.

Мать думала, что девочка забудет слова и вновь сможет влиться в стаю. Разве она не понимала, что дочери угрожала ее способность любить? Что она должна иметь возможность любить другого человека, чтобы жить? Чтобы вынести чувство одиночества? Когда она сама родила, любовь, как великая сила, была направлена на новорожденного А когда ребенок умер, по ней ударили все спутники любви: боль, скорбь, вина.

Вина? Да, бешенство, которое она испытывала, когда ребенка выбросили в топь, получило пищу от ощущения вины в том, что она оказалась не в состоянии спасти ребенку жизнь.

Как это сказал шаман? Тот, кто испытывает чувство вины, теряет СЕЙЧАС, тот знает, что произошло, и может предугадать, что должно произойти.

Она понимала не все, знала только, что тот, кто может видеть будущее, испытывает страх перед постоянными спутниками в настоящем. Доверие к силам связано со страхом, думала она. Доверие – как сказал мужчина у дерева.

Тот, у кого нет доверия, должен иметь силу, думала она. А для силы необходимо знание. Она рано поняла, что сила матери, дававшая ей уважение, зависела от знаний, которыми она владела.

Быть может, главное зерно отчужденности заключено именно в силе? А сила даети власть. Она всегда хотела иметь власть над самой собой, ощущала эту зависимость как угрозу. И даже когда ревела вместе со стаей? Нет, не тогда.

«Почему я все-таки в какой-то момент чуть было не склонилась к стае? Из-за сладострастия? Из-за желания подчиниться?»

Подчиниться? Женщина закрыла лицо руками, словно боясь, что кто-нибудь увидит ее пылающие щеки. «Нет, так было лишь несколько юношеских лет, – думала она. – А потом я вернулась к самой себе».

Но где-то в глубине существа она боялась, боялась всегда. Ведь многого боишься, когда хочешь иметь силу в собственных руках, как боишься тех, кто умеет управлять всем: и огнем, который мог погаснуть, и ночным дождем, способным затопить посевы, и овцами, норовящими разбежаться, и змеями в траве, и озерами, в которых могут утонуть дети. О как она всего этого боялась, сторонилась, порицала!

Она защищалась, она создавала крепости для себя и своих детей. Она выстроила слишком много стен против своего страха. Лишь одного не могла предусмотреть: что дети могли навредить друг другу.

Однако никто не может предусмотреть всего, она понимала это. Никакие стены не спасают от неожиданной беды, если ей суждено случиться. Нет, никогда.

Чего стоили ей эти стены? Жизнь утекает между пальцами того, кто стремится держать силу в собственных руках.

Она растеряла инстинкты стаи. Она не давала себе возможности расслабиться и наслаждаться текущей минутой – даже когда дети были маленькими. Когда она играла с мальчиками? Никогда. У мамы нет времени, позже. Но так никогда и не подходила к ним, постоянно откладывая это на потом, – ей ведь так много надо успеть сделать.

Она плакала. Сейчас она чувствовала себя так, как если бы мальчик получил право жить. Он был уже взрослым, когда умер, так непонятно отказался от нее.

«Да, я потеряла его. И все же как сильно я его любила.

Страх тянул меня за собой, – продолжала она мысленно. – Все, что я делала в жизни, я делала из страха. Я должна победить его разумом, а понять я смогла, лишь сумев расщепить жизнь на кусочки, научившись понимать, наблюдать за ними.

Но так я потеряла целостность и взаимосвязь».

«Это касается и мужа, – думала она. – Тот, кто однажды выбрал меня и сумел оторвать от силы, которой владел шаман, все же со мной. А что он получил взамен? Быстролетные ночи любви с женщиной, думавшей больше о завтрашнем дне, очень изнуренной. Никакого доверия. Никакого взаимопонимания».

Все эти долгие годы она могла слышать самое себя, контролирующую мужа: у тебя ведь есть, ты ведь не забыл…

Слезы лились из ее глаз, руки сжимались: «Дорогой Гавриил, помоги мне обрести доверие, чтобы муж мой чувствовал доверие к самому себе».

Молитвы помогли ей забыться легкой дремой в кроне старого дерева.

Она проснулась от сильного ливня. Куда ни глянь – всюду лишь серое небо. «Значит, дождь будет лить целый день», – сказала она себе.

Дерево показалось ей не очень надежной защитой: дождь уже ручьями струился через ворот, между грудями, по спине. Что же ей делать?

«Больше чем мокрой не станешь, – подумала она. – А если останусь сидеть, еще и замерзну, лучше двигаться, идти». Прямо на дереве съела жалкий, промокший завтрак: последние кусочки тонко нарезанного мяса, оставшуюся горстку жесткого и невкусного порея. «Я буду идти через рощу, там есть свежий порей, – думала она. – А если нет, придется взбираться на гору на пустой желудок».

Она слезла наконец с дерева и двинулась в сторону горы, которая лишь угадывалась за облаками где-то далеко на западе. Идти было трудно, ее одежда промокла насквозь и стала тяжелой, а сама она промерзла до мозга костей.

К тому же ветер хлестал прямо в лицо, бил по рукам, которыми она пыталась удерживать одеяло на голове и плечах. Ее ноги разъезжались на мокрой траве, цеплялись за невидимые под ней кочки. Она поскользнулась и упала.

Правда, в противоборстве с разбушевавшейся стихией она находила своеобразное утешение: от нее требовалось напряжение всех сил, готовность к борьбе, а это состояние она любила. Тогда не надо было думать, и она упрямо устремляла свой ястребиный нос прямо по ветру, но собственно страха не испытывала, ведь примечательным в ней было и то, что она меньше всего боялась, когда враг оказывался видимым и достигаемым.