Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов - Арсений Замостьянов

А про себя подумал: «К черту Коврова, к черту всех, кто хочет сейчас меня дергать. Только пассивный отдых!»

Ни от Железнова, ни от милиции не было никаких вестей про конюха Прокопия. А тут еще и не спалось... Как назло, Пронин не мог заснуть в автомобиле: раздражал шум мотора, а на каждой кочке «эмку» трясло. Мысли вертелись как тяжелое веретено – медленно и неугомонно. Разгар дня – а он нарезает километры в тесной «эмке» и не может предпринять ничего дельного. Бессмысленная погоня, теперь – бессмысленное возвращение домой. Пронин знал: вот из таких напрасно потраченных дней и складывается большое поражение. Ну, вот уж и шоссе Энтузиастов. Начинается гранитная сталинская Москва.

Блаженное ничегонеделание, в котором знают толк итальянцы... Это они, фряжские гости, придумали понятие, которое так красиво и соблазнительно звучит для русского уха: дольче фар ниенте. На Кузнецком – прохладно и тихо. Слышно, как трепещет штора. Проснувшись, Пронин почти не думал о Бронсоне. В голове носились какие-то обрывки музыки, стихов и кинематографических картинок. Телефон в кабинете он отключил и Агаше приказал не отвечать на звонки.

Он облачился в полосатую пижаму, в которой сам себе напоминал заключенного из суетливых американских кинофильмов. Чем хороша пижама? В ней удобно в любую погоду и тело дышит. По кабинету разгуливал сквозняк. Это непреложное правило: Пронин не мог существовать без свежего воздуха и любил сквозняки. Пронин вытянул ноги и превратился в студень, расслабив мышцы. Два дня бессмысленной погони, никакого результата... Разбит как швед под Полтавой. От сорока восьми часов стараний осталась только смертельная усталость. Опустошение. На коленях лежит коричневая кожаная папка – совсем легкая, она кажется Пронину свинцовой. Он придвинул к себе журнальный столик – осторожно, чтобы не разлить коньяк. Рюмочка взвизгнула, но не упала. Перед ним на стуле сидел Виктор Железнов – сама бодрость. Прямая спина, целеустремленный взор. Во-первых, он моложе, а во-вторых – сегодня он спал... Крепким сном молодого крепыша, не снедаемого страстями.

Пронин рассуждал на отвлеченную от проклятых забот тему – о превратностях земной славы.

– Если успех сваливается на человека как снег на голову, задарма, – он начинает купаться в лучах славы и превращается в самовлюбленного павлина. Сучит ножками и глупеет. А заслуженная слава приходит после больших трудов. При этом так устаешь по дороге, что никакие фанфары тебя уже не радуют. Хочется просто уехать в деревню и спать, спать, спать. Вот и выбирай – что лучше. Честно говоря, оба варианта хреновые. Мне жаль этих скороспелых генералов. Слишком они румяные и улыбчивые. А с первого щелчка по носу такое дерьмо из них посыплется, что мое почтение.

Виктор поддакивал, а Пронин вдруг заговаривал о чем-то еще более отвлеченном.

– Как ты думаешь, Виктор, в Париже и Нью-Йорке хорошие магазины? Небось не хуже наших нэпманских?

– Шутите, Иван Николаевич? У них там изобилие! Правда – не для всех, как известно... Но за доллар можно купить все!

– Абсолютно все?

– Абсолютно! Таков мир капитала в стадии высокого развития!

– Надо же, за один доллар... Хорошо живут, сердечные.

Пронин теребил пальцами застежку кожаной папки.

– Добро. Будь по-твоему. Тогда такой вопрос. А вот при коммунизме – что будет у нас на прилавках? Колбаса, лодки с веслами, лыжные палки, розовая вода? Как бы ты обрисовал тот ассортимент?

Виктор даже удивился, что Иван Николаевич задает ему такие пустяшные вопросы.

– Всем известно, что при коммунизме каждый получит по потребностям. Значит, изобилие будет полным. Все, что душе угодно, будет на прилавках. И безо всяких денег вы сможете выбрать любой товар по своему вкусу. Любой товар и любую услугу.

Пронин ухмыльнулся:

– Любую услугу? Значит, и дома терпимости будут?

Но Виктора такими вопросцами врасплох не возьмешь!

– Иван Николаевич, вы что ж, меня за школьника держите? Коммунизм – это общество сознательной дисциплины. Преступность и всякие извращения вымрут до наступления светлого будущего. Проституции не будет! В ней не будет необходимости! Будет только бескорыстная любовь.

– Прекрасно. Прекрасно. Вот что значит – высокий уровень политграмоты! Примите, товарищ Железнов, от меня поощрение в устной форме. Значит, вы считаете, что в Париже и Нью-Йорке в наше время за деньги можно купить все. А при коммунизме столь же широкий ассортимент товаров можно будет выбрать бесплатно.

– Вот именно. – сказал Виктор уже не столь уверенно: он чувствовал, что Пронин куда-то клонит...

– Вот в этой папке находится предмет, который я ни за какие деньги не смогу купить ни на Манхэттене, ни на Елисейских Полях. И даже при коммунизме этого предмета в магазинах не будет.

– А у вас он есть?

– А у меня есть. В одном экземпляре, к сожалению. У тебя, между прочим, тоже есть этот предмет.

– Что же это за ценность такая? А, – догадался Железнов, – партбилет! Ну да, конечно. Это не продается.

– Ну, я надеюсь, партбилет можно будет получить и при коммунизме. Или ты считаешь, что с наступлением новой эры отпадет надобность в нашей партии? К тому же ни мне, ни тебе не нужен второй партбилет. Эта святыня должна храниться у сердца в единственном экземпляре. То, что находится в этой папке, я бы хотел купить. Я бы хотел, чтобы у меня было несколько таких вещиц. Но у меня она только одна. И купить вторую или третью невозможно. Ни за какие деньги! Тут не хватит даже всех сокровищ Гохрана!

Виктор почесал в затылке. Ничего не понятно!

– Ну вы и загнули, Иван Николаевич!

– Я никогда не загибаю! Я же из крестьянской семьи, да еще и из староверов! Загибы – это для вас, для городских. Для боцманов там всяких. Петровский загиб и прочие... А меня батя веревкой отучил сквернословить.

Пронин торжественно открыл папку. На стол выпала одна-единственная фотография. Пожелтевшая, старенькая. Но на ней можно было различить три фигуры в косоворотках. Скуластые лица, впалые щеки, бороды.

– Это мой отец с братьями. Единственная фотография. Остальное – в памяти. Крестьяне – кто не из зажиточных – редко фотографировались. Видишь, двое в лаптях. А один – барином, в сапогах. Старший брат. Василий Иваныч. У моего отца сапоги позже появились. Одни на всю жизнь – как фотография. Он как на ярмарке сапоги купил – так на руках их до дома нес. Не надевал! Испачкать боялся. Такая вот смешная история: сапоги – и боялся испачкать. Серьезная, капитальная вещь. И вот тебе то, чего не купишь ни в одном магазине, – фотографии отца, которого уже нет в живых... У меня одна такая фотография, у тебя – несколько. Но ни при коммунизме, ни в логове капитализма новых фотографий отца нам не дадут.

Отец Железнова погиб в Гражданскую. Но сейчас Виктор не хотел окунаться в воспоминания.