Зимняя жатва - Серж Брюссоло

— Кто уснет первым, пусть положит голову на плечо другого, — прошептала в темноте Клер.

Жюльен улыбнулся. Знакомые с детства слова, очередная магическая формула прошлого.

Они еще долго ждали отправления в полумраке, наполненном шепотом почти невидимых соседей: старушка бормотала молитвы, толстяк, от которого несло перегаром, уже храпел. Наконец раздались пронзительные свистки, паровоз запыхтел, и состав медленно пополз вдоль перрона. Увы, им предстояло путешествовать вслепую, так и не увидев местности, по которой они будут проезжать! Жюльен решил, что не пропустит, момента, когда мать начнет засыпать, но ритмичное покачивание вагона притупило его бдительность, сделав голову пустой, лишенной всяких мыслей. В полузабытьи он оперся на плечо матери, и та не отстранилась. Мальчик вновь подумал, что им понадобится время и терпение для восстановления былой близости, но потом перестал сопротивляться усталости, и его тут же обступили призраки, соткавшиеся из тумана воспоминаний; они выплывали из того времени, как любила говорить мать, увлекаемые монотонным движением поезда, ибо то, что сначала воспринималось как скрежет и грохот, постепенно свелось к вкрадчивому, едва различимому шороху. Скоро Жюльен перестал ощущать и неудобство жесткого сиденья, и спертый воздух от давно не мытых тел в битком набитом вагоне.

Он увидел отца верхом на черной лошади. Животное тяжело дышало, бока были взмылены, грива прилипла к холке. Да и сам Матиас Леурлан сидел весь покрытый грязью, с перекошенным от злобы лицом. Как ни мал был Жюльен в то время, он сразу заметил кровь на боках лошади в местах, где ее пришпоривали. В нос ударил острый запах вспотевшего, загнанного животного. И кровь… кровь на лошадиной шерсти, глубокие кровоточащие ссадины, стальные шпоры и стремена — всё в крови. Даже в свои шесть лет мальчик понял, как велики были страдания несчастной кобылы. Матиас сквозь зубы бормотал какие-то гадости, ругательства, смысла которых Жюльен не понимал. Слова отца, обращенные к лошади, сводились к тому, что она, дескать, дорого заплатит за содеянное.

Всегда, когда Матиас переходил на крик, он словно вырастал на глазах, становился еще выше, мощнее, наливался темной силой, и мальчик невольно подался назад, отыскивая глазами укромное местечко, где спрятаться.

— Что с тобой? — раздалось сверху, с балкона. — Что произошло, почему ты в таком виде?

— Проклятая кляча, все из-за нее! — прорычал отец. — Сбросила меня возле фермы Водре, не смогла перескочить через изгородь, падаль! Она свое получит, уж я ей покажу…

— Остынь, слышишь! — перебила его Клер, встревоженная дрожащим от ярости голосом мужа. — Ты ранен? Нет? Остальное не важно! Ступай переоденься, а я пока приготовлю ванну.

— Ни за что! — послышался ответ. — Не раньше, чем я ей задам. Папаша Горжю с сыном видели, как я свалился, к полудню вся округа будет судачить, что я не смог удержаться в седле!

— Бог ты мой, — вздохнула мать. — Папаша Горжю! Да какая разница, что станут болтать люди?

— Значит, есть разница! — взревел отец. — Я должен быть на высоте. Да где тебе понять… Не вздумай вмешиваться — я сам принимаю решения, как мне и положено по праву!

Жюльен забился в кусты, скорчившись, чтобы его не заметили. Он не любил, когда отец говорил таким тоном, не любил исходившего от него запаха конского пота и вина. Обычно это не предвещало ничего хорошего — сначала раздавались крики, а потом неизбежно совершалось что-то ужасное.

Он пригнулся еще ниже, точно затаившийся в норе зверек, ему захотелось превратиться в кролика и зарыться в землю. Отцовский запах вызывал отвращение — от него несло вином, табаком и подмышками. Он видел его лоснящуюся на солнце кожу, мокрую рубаху, прилипшую к груди. Лошадь стояла неподвижно, понурив голову, шумно втягивая ноздрями воздух и сглатывая пенистую слюну. Матиас бросился к сараю, и мальчик услышал, как загремели садовые инструменты. Когда Матиас вышел, в его руке была здоровенная кувалда. Курчавые волосы отца окружали его голову черным нимбом, напоминающим львиную гриву… впечатление было жутким. Не произнося ни слова, стиснув челюсти, он подошел к кобыле и ударил ее молотом по левой передней ноге. Нечеловеческое рычание Клер слилось в один звук с ржанием обезумевшего от боли животного, которое взвилось на дыбы, перебирая копытами в воздухе. Но мучитель на этом не успокоился. Едва лошадь вновь коснулась земли, он со всего размаху хватил ее кувалдой по второй ноге.

Каждый раз он наносил лишь один удар, единственный, но такой силы, что был слышен треск перерубленных костей. Теперь из груди Клер вырвался протяжный, на одной ноте, звериный вой. Жюльен представил себе мать: перегнувшись через перила балкона, она ладонями зажимала себе рот, на лице застыло выражение ужаса. Ему захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, но он не мог, не смел — все пересиливал страх, что отец его обнаружит и подвергнет такому же наказанию. Заткнув рот кулаком, он чудом заглушил рвущиеся наружу стон и рыдания.

Лошадь рухнула грудью в пыль, так неестественно согнув сломанные передние ноги, что на них было больно смотреть. Не опуская крупа, она еще пыталась опереться на задние, когда Матиас, зайдя с тыла, двумя точными, мощными ударами перебил ей надкопытные суставы. На этот раз огромное черное тело кобылы завалилось на бок, от невыносимой боли глаза ее закатились, изо рта выпал язык.

— Вот так-то… — проговорил Матиас, утираясь подолом рубахи, — узнала теперь, кто здесь хозяин?

Он тяжело дышал, по лбу стекал пот, мешая ему смотреть. Лошадь билась в предсмертных судорогах, вздымая облака пыли. Голова ее колотилась о землю, на мокрую шерсть налип гравий. Матиас сорвал с себя рубаху, оставшись голым до пояса — на боку у него красовался огромный, уже начавший синеть, кровоподтек. Он подошел к кобыле, высоко занес молот и в последний раз ударил промеж глаз, размозжив ей череп. Она дернулась, замерла, между ляжек забила струя мочи, заливая кусты, где затаился Жюльен.

Мальчик оставался там целую вечность с кулаком во рту и в одежде, пропитанной соками мертвого животного, не отводя взгляда от валявшегося в пыли громадного трупа. Стояло лето, и мгновенно слетелись мухи, облепив кобыле ноздри, на которых чернели капли крови. Из дома доносились громкие голоса родителей — их ожесточенному спору не видно было конца. Дедушка Шарль попробовал вмешаться, но Клер кричала громче объединившихся мужчин.

— Ненормальные! — возмущалась она. — Дикари! Никакие вы не сеньоры Морфона, а просто разбогатевшие торгаши! Знаете, что люди вас ненавидят, вот и пытаетесь внушить всем страх!

Жюльен заткнул уши. Он знал эти тирады наизусть. Это не составляло труда — подобные стычки повторялись часто. С него хватит: он не двинется с места, просидит всю ночь, сколько угодно. Вырыть бы себе кроличью норку и никогда не высовываться наружу!

Нашел его Адмирал, пришедший вместе с работником Франсуа взглянуть на убитую лошадь.

— Что ты здесь делаешь, один? — тихо спросил старик, становясь на колени, чтобы оказаться на одном уровне с внуком. — Плакал? Не стоит — это была злобная, наглая скотина, из-за нее папа чуть не сломал себе шею. Она получила то, что ей причиталось.