Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Николай Асеев. Чистополь. Фото В.Д. Авдеева

В глазах Чистополя Асеев – главный благодетель, он помогает мальчику. Еще 11 сентября директор интерната Хохлов получил телеграмму из Москвы, что Мура можно зачислить, ему даже предлагается материальная помощь. Воспоминания об Асееве у чистопольцев сходятся почти у всех в одном: он старался что-то делать. На несчастье – скупая жена, Оксана Синякова, жадность ее была общеизвестна. Гладков вспоминал, как зимой голодала семья сестры Оксаны – Веры Синяковой. Семен Гехт, муж Веры, ходил по рынку, пытаясь продать белье своей жены, и там же ходил и Асеев, скупавший разные вещи за бесценок. Берта Горелик спустя годы, после смерти Асеева, была лечащим врачом Оксаны Асеевой и говорила, что квартира была очень запущена, а под матрасом после ее смерти нашли пачки денег… Оксана тяжело восприняла такую обузу, как Мур.

Наталья Соколова вспоминала о Муре в Чистополе:

«В этот период несколько раз заходил к Жанне и Юре (Ж. Гаузнер и Ю. Оснос. – Н.Г .), я его видела, разговаривала с ним. Это был высокий красивый юноша с хорошей выправкой, гордой посадкой головы и очень светлыми глазами. “Настоящий ариец”, как кто-то о нем шутя сказал. Аккуратный, подтянутый, вещи на нем ладно сидели, шли ему. Не располагал к фамильярности, панибратству, похлопыванию по плечу. Он казался замкнутым, холодным, пожалуй, даже высокомерным, но это, очевидно, было у него защитное – пусть не смеют жалеть, сочувствовать, оплакивать его горькое сиротство. Холодность, сдержанность были, конечно же, продиктованы гордостью, самолюбием».

А одна из сестер Синяковых, Надежда, писала в Москву близкому приятелю – писателю МА. Левашову (сентябрь 1941 г.): «Милый Гулливер! <…> Живем мы хорошо. Мне здесь нравится, люди симпатичные, половина татар. Скучать некогда. Нас постигло несчастье, Цветаева лишила себя жизни, она повесилась.

Печально, очень ее жаль. По вечерам Коля читает ее великолепные стихи. Ее сын здесь живет в общежитии пионеров».

Мур стал заметной фигурой в Чистополе, о нем вспоминали многие. Трагическая судьба гениальной матери, его облик, так непохожий на окружающих, – всё привлекало к нему внимание взрослых, мальчиков и девочек. Юная Гедда Шор, бывшая в старшей группе школы-интерната, вспоминала, что влюбилась в него с первого взгляда.

За те двадцать дней, которые Мур был в интернате, он успел подружиться с Тимуром Гайдаром; как он сам об этом пишет, там было множество детей «знаменитостей». Дети Зинаиды Пастернак тоже здесь – Лёня и Станислав Нейгауз, ночью играющий на разбитом рояле, чтобы быть в музыкальной форме.

Затем приезжает Хмара, директор Литфонда, и тоже предлагает Муру выехать в Москву. Рассказывает, что там открыты школы, говорит, что Союз писателей непременно ему поможет.

Итак, Мур покидает Чистополь. Асеев останется, а юноша поплывет пароходом до Казани, оттуда поездом в Москву. При нем чемоданы с рукописями матери, вещи. Многое из вещей он продал сестрам Синяковым, но все равно кое-что осталось. Перед отъездом Асеев читал мальчику главы своей поэмы о начале войны; в дневнике Мур записал, что поэма ему понравилась.

Тел неоплаканных груды,

Дум недодуманных дни, —

люди не любят чуда:

горы немытой посуды,

суды и пересуды,

страхи да слухи одни.

Так же стригут бородки,

так же влекут кули,

так же по стопке водки

лихо вливают в глотки,

так же читают сводки,

словно война – вдали…

Война на многое открыла глаза советской интеллигенции. Писатели и поэты уже забыли, как выглядит Россия, хотя многие из них произошли из низов. И вдруг в эвакуации они буквально упали с небес на землю, ощутили под ногами засасывающую, чавкающую грязь. Сборник стихов Н. Асеева об эвакуации 1941 был назван клеветническим, и в конце 1943 года был подвергнут жесточайшему разносу в ЦК ВКП(б).

В конце сентября Наталья Соколова и Жанна Гаузнер с кастрюльками и бидонами шли за литфондовским питанием. Встретили Мура, который сказал им, что собирается ехать в Москву. Узнал у Жанны адрес общих знакомых. Далее Наталья Соколова пишет: «Мур простился с нами, перешел через улицу, меся вязкую грязь проезжей части, потом зашагал по деревянным мосткам, которые в Чистополе заменяли тротуар. Мы смотрели ему вслед. Юный, стройный, с высоко вскинутой головой и прищуренными глазами, он, казалось, не замечал одноэтажных деревянных домов с мезонинами и затейливыми резными наличниками окон, с розетками тесовых ворот, замурзанных ребятишек, которые гоняли в большой луже самодельный плотик, бабьей очереди с ведрами у водопроводной колонки. Жанна сказала с каким-то печальным недоумением: “Европеец, а вон куда занесло. Кто бы мог предсказать… И один. Совсем один”».

Здесь нельзя не отметить, что и Жанна Гаузнер долго была парижанкой, она выросла и была воспитана в Париже и уже взрослой приехала в Москву к матери Вере Инбер.

Москва. 16 октября

К началу октября почти все, кто собирался выехать из Москвы, уже уехали. Но чем ближе немцы подходили к столице, тем противоречивее вела себя власть. Граждан предупреждали, что, если они останутся в Москве, это будет означать, что они дожидаются немцев. Тех же, кто эвакуировался, презрительно звали дезертирами.

30 сентября Мур прибыл в Москву. Опять встал вопрос, который преследовал советского человека повсюду, – вопрос о прописке. Но в Москве уже прописаться практически невозможно. Город находится на осадном положении. Мур кидается за помощью к Эренбургу, ведь тот по-особому связан с их семьей, в 20-е годы нашел в Праге пропавшего без вести Сергея Эфрона. Но теперь и он был бессилен чем-то помочь. Все взрослые, к которым Мур обращается, вообще приходят в ужас от того, как могло случиться так, что мальчика уже эвакуированного, отправили в осажденный город! Каждый ему говорит, чтобы он сейчас же уезжал. Но он потратил столько сил, чтобы вернуться!

Москва. Конец 1941-го

«Что со мною происходит? – в отчаянии пишет он в дневнике 14 октября. – Каждое принимаемое мною решение автоматически подвергается автокритике, и притом столь безжалостной, что немедленно превращается в решение диаметрально противоположное первому. Мое положение трагично. Оно трагично из-за страшной внутренней опустошенности, которой я страдаю. Конечно, это – трагедия. Не знаю, что думать, как решать, что говорить. Мысли о самоубийстве, о смерти как о самом достойном, лучшем выходе из проклятого “тупика”, о котором писала М.И. Не могу же я ехать в Ташкент из-за того, что там – а может быть, и в Ашхабаде – Митька!»

Всё усугублялось тем, что ни радио, ни газеты не сообщали о том, что на самом деле происходит на фронтах. 15 октября газеты вышли с угрожающими заголовками: «Кровавые орды фашистов лезут к жизненным центрам нашей Родины, рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!»