Письма о письме - Чарльз Буковски

Это сочинение стихотворения часто приводит к двери посторонних дам, они стучатся и думают, что стих означает любовь, поэтому мне приходится давать им любовь, и это, может, – хаха! – то, что остается от души… уходящей туда. Наверно, часть ее – где-то в районе брюха. Последняя вот ушла сегодня днем после 4 дней и ночей, и я сажусь писать вам эту штуку про… эстетику, и Школу «Черной горы», и что я получил ваше добро насчет 2 стихотворений, и, конечно, чек мне тоже не помешает. День был теплый и долгий в каком-то смысле, все глаза заляпаны любовью… подглядывают за мной между прутьев кровати, а я читаю результаты скачек… черт бы драл, черт, и это жизнь? Она так делается? Осталось 9 бутылок пива и 16 сигарет, в последнюю ночь марта в 1963 году, Куба и Берлинская Стена, и все эти стены здесь в трещинах, я в трещинах, хрупкие 42 года растрачены… ван, ван, Зверь – не Смерть…

Коррингтон опубликовал «Чарльз Буковски и дикарские поверхности» в «Северо-западном обозрении» в 1963 году. Строки, цитируемые Буковски почти дословно, взяты из «Западного ветра», который считается фрагментом средневековой поэзии.

[Джону Уильяму Коррингтону]

1 мая 1963 г.

все вокруг увешано красными флажками; красными трусами во всяком случае… вернулись 3 отвергнутых стихотворения от [Серхио] Мондрагона, очень резкие. все теперь нормально, и я вижу 2 передними глазами своими.

– о поэзии поверхностей, я рад быть дикарем, в чем меня и обвиняют, рад не принадлежать, и ты это, конечно, понимаешь, потому что, похоже, неплохо умеешь заглядывать за очевидное. Я много часов провел в библиотеке с Шопен [хауэром] и Ари [стотелем], а также Платоном и всеми прочими, и когда в тебя вонзаются эдакие зубы, это не настраивает на спокойствие и размышленье. Дважды сегодня на бегах ко мне подходили люди, первый спросил: «Эй, а вы не работали когда-то на заводе “Студебекер”?» Другой парень был похуже – он сказал: «Слушайте, а вы никогда хлебный фургон не водили?» Ни того ни другого я не делал, но делал множество другого подобного, от чего голова моя как бы вбилась в форму лягушки неослепительной, и они прикидывают, что я хлебнул, а я и хлебнул, только они мыслят в понятиях еще одного бедного ебилы, который хлебнул. Тонкие и кружевные поэзия да мысли – это для тех, у кого есть на это время. Господь от меня вполне далек, может, он где-то в пивной бутылке, и я, само собой, груб, меня огрубили, а в другом смысле я груб, потому что хочу доводить все до того, что оно есть на самом деле – то есть нож вот входит, или глядеть на очко шлюхи, вот где происходит вся работа, и мне не хочется так уж обманываться, да и сам обманывать никого не хочу. Скажем, даже подсознательно это мое «я» мыслит в понятиях СТОЛЕТИЙ, что довольно лихо. Я прикидываюсь тупым, или грубым, или хамом чаще всего ради того, чтобы устранить всякую херню. Может, я прикинул, что дрянь эта будет слишком уж вонять, если я стану говорить много такого, что, я считаю, может оказаться гипотетической правдой. Кажется, я мог бы одурачить мальчиков. Думаю, я мог бы наехать по-тяжелой. Словесами я могу швыряться, как рваными взаимными билетиками, но, по-моему, в итоге те слова, что спасутся, будут маленькими, как камешки, что произносятся и имеются в виду. Когда люди действительно имеют что-то в виду, они не произносят этого словами из 14 букв. Спроси любую женщину. Они знают. Я все время вспоминаю стихотворение, которое прочел вместе с какими-то другими стихами, ему вполне уже несколько веков, довольно старое, и это правда, что, когда отходишь намного назад, все становится простым, и ясным, и хорошим, потому что, возможно, это-то и спаслось, может, это все, что смогли выдержать годы, а может, они тогда просто людьми были получше, может, вся эта фальшивая сливочная часть XVIII и XIX веков была реакцией на правду, люди устали от правды, как они устают от зла, но кто знает – так или иначе, среди всех тех старинных стихов одно звучало примерно так, билл:

это грубо. мне нравится.

Потом люди мне говорят: «Ты зачем на бега ездишь? Зачем ты пьешь? Это уничтожение». Черт, ну да, это уничтожение. Как и пахать за $17 в неделю в Нью-Орлеане – уничтожение. Как и груды белых тел, старых лодыжек и берцовых костей, и говна, размазанного по простыням Общей окружной больницы Л.-А… мертвые ждут, чтобы умереть… старики сосут безумный воздух, где нет ничего, кроме стен и молчанья, и окружной могилки, что как мусорная яма, ждут. Они думают, мне начхать, думают, будто я не чувствую, потому что лица на мне больше нет, а глаза выколупнуты, и я стою с выпивкой, гляжу в скаковой бюллетень. Они же чувствуют эдак ПРИЯТНО, ебучки, мудачье, склизкие улыбчивые лимонососные говнометы, чувствуют они, еще бы, ПО-ПРАВИЛЬНОМУ, только правильного тут ничего не бывает, и они сами это знают… однажды ночью, однажды утром, а то и однажды днем, на автотрассе, последний рокот стекла и стали, и мочевого пузыря в розорастущем свете солнца. Пусть забирают свои плющ и спондеи и суют их себе в жопу… если там пока ничего нет.

Кроме того, грубым быть выгодно, дружок, еще как ВЫГОДНО. Когда все эти женщины, читавшие мою поэзию, стучатся ко мне в дверь, и я приглашаю их зайти и наливаю им выпить, и мы говорим о Брамсе или Коррингтоне, или о Сверке Гордоне, они все это время знают, ЧТО НЕИЗБЕЖНО ПРОИЗОЙДЕТ, и от этого беседа становится приятной

И вот так, поскольку они этого ожидают, я это и делаю, и оно очень быстро убирает с пути множество барьеров и никчемной болтовни. Женщины – они как быки, дети, обезьяны. Хорошеньким мальчикам и толкователям вселенной тут ничего не светит. Они в итоге просто дрочат в чулане.

На работе есть один парень, он говорит: «Я им читаю Шекспира».

Он по-прежнему девственник. Они знают, что ему страшно. Ну, страшно-то всем, но мы ломим вперед.

[Марвину Мэлоуну]

5 августа 1963 г.

Вот, я поднялся к себе с тяжелым конвертом, думая, что ж, возм., они все по-прежнему там, это трудно, как гонять слонов по жидкой грязи, но я открыл его и обнаружил, что вы взяли ОДИННАДЦАТЬ, а это много, сколько б я вам ни посылал. Не особо знаю, какие оценки вы поставили остальным; я не залипаю на чтении своего барахла после того, как оно написано. Это как держаться за увядшие цветы. Говорят, Ли Бо сжигал свои и спускал по реке, но я так прикидываю, что в своем случае он был довольно недурным самокритиком и сжигал только плохие; затем, когда к нему пришел князь и попросил чего-то, он выбрал те, что получше, откуда-то поближе к пузу – вплоть до картины маньчжурской куклы с голубыми глазами. […]

Надеюсь, когда в город вернется ваш соредактор, ему будет неплохо… Писать – игра чертовски забавная. Отказ помогает, потому что заставляет писать лучше; прием помогает, потому что писать не бросаешь. Через 11 дней мне будет 43 года. Кажется, нормально писать поэзию в 23, но когда ты все еще туда кидаешься в 43, неизбежно надо прикидывать, не свихнулось ли у тебя что-то в голове, но и это нормально – еще покурить, еще выпить, еще одна женщина у тебя в постели, а тротуары по-прежнему на месте, и черви, и мухи, и солнце; и только мужское это дело, если он лучше будет возиться со стишком, чем вкладывать капитал в недвижимость, и одиннадцать стихотворений – это хорошо, рад, что вы столько нашли. Занавески машут, как флаг над моей страной, а пиво – большое.