Путь к вершинам, или Джулиус - Дафна дю Морье

В полвторого ночи в четверг они спрятались за старой сигнальной будкой, стоявшей среди множества железнодорожных путей прямо за Орлеанским вокзалом. Было темно, вдалеке мерцали огни. Кругом виднелись пустые вагонетки, на которых было написано что-то неразборчивое. Какие-то из них, наверное, уберут ночью, а остальные будут неделями стоять на запасных путях. Поль Леви стал осторожно пробираться вдоль путей, а Джулиус бежал за ним следом. Впереди виднелась сцепка из вагонов. Джулиус оглядел пути – пусто. Да, наверное, это и есть состав в Дижон. Неожиданно раздался свисток, и в воздух взвились клубы дыма. Приближался паровоз. Отец поднял Джулиуса на плечо и подсадил в ближайшую вагонетку и сам взобрался следом. Джулиус упал ничком на груду щебня. Они с отцом лежали рядом, прислушиваясь. Через несколько минут вагон сотрясся от резкого толчка – к составу прицепили паровоз.

– Задерживаемся до полтретьего! – послышался голос.

– Кто знает, уедем ли вообще? Да и все равно еще в Шатийоне досматривать будут.

Голоса удалялись, становясь все неразборчивее.

– Лежи тихо, – прошептал отец. – Рано или поздно поедем, надо ждать.

Они попытались удобнее устроиться среди камней, но это были не просто камни, а острая щебенка. Минуты тянулись бесконечно, потом паровоз неожиданно запыхтел, вагоны дрогнули, кто-то громко прокричал какой-то приказ, и они поехали.

Ярдов через триста остановились. Снова раздался свисток, потом все смолкло. Стояли минут двадцать.

– Что случилось? – прошептал Джулиус.

Отец не ответил, да и что он мог сказать? Вагоны дернулись, звякнули и возобновили движение. Ехали медленно, не набирая хода. Поминутно останавливались – пути впереди были перекрыты. Пошла мелкая морось, и стало холодно. Джулиус порадовался, что обмотался шалью, но дождь все равно затекал за шиворот. Прусские кордоны были еще впереди. Часа через два езды с поминутными остановками встали надолго, должно быть на станции, судя по отсветам фонарей и суете вокруг.

Вдоль путей шли люди, один из них говорил резким возмущенным голосом:

– А я говорю, мы уполномочены. Поезд следует в Дижон, через Орлеан. Да не можем мы ехать короткой дорогой, не дают нам.

– Nix, nix-pass, passer[18], – ответил ему властный гортанный голос.

– Прусский кордон, – прошептал отец, коснувшись плеча Джулиуса. – Наверное, мы в Шатийоне.

– Что он говорит?

– Что не пропустит нас.

Сердце Джулиуса затрепыхалось, в горле встал ком. Неужели их отправят обратно и все начнется сначала? Париж, Орлеанский вокзал, церковь Сан-Сюльпис, а отца посадят в тюрьму. Голоса слышались совсем близко, говорившие шли мимо вагона, машинист спорил и упрашивал, пруссак отвечал на немецком.

Шаги и гортанные голоса множились. Прошел час. Все ушли, кругом стало тихо, только дождь барабанил по крыше станции.

– Папа, я есть хочу, – прохныкал Джулиус.

Поль Леви дал ему сигарету.

– Тише, малыш, попробуй поспать.

Джулиус устал и проголодался, от него дурно пахло, ему было холодно, но сон не шел. Их могут обнаружить в любую минуту. Он смежил веки, и перед глазами тут же заплясали темные кляксы, как будто начинался кошмарный сон. Голова его клонилась все ниже, он задремал, готовый забыться тяжелым сном, но тут же резко проснулся – вдоль состава снова шел машинист, ворча и ругаясь вполголоса.

– Ну наконец-то, – бормотал он своему спутнику. – Задержали вон на сколько, суматоху подняли! Эти прусские тупоголовые скоты слов нормальных не понимают. Ну наконец-то…

Снова раздался свисток, из трубы паровоза вырвался дым, вагоны покатились по рельсам. Отец что-то шептал, но Джулиус разбирал только отдельные слова. Отец говорил на иврите. Он молился. Джулиус тоже стал молиться. Обращаясь к молодому раввину, что стоял у золотых свечей, он бормотал одни и те же знакомые ему слова.

Поезд набирал ход. Теперь, когда прусский кордон остался позади, машинист постарается нагнать время. Джулиус ударялся о щебенку, его швыряло из стороны в сторону. Ему никак не удавалось лечь: его раскачивало туда-сюда, бросало на острые камни – все тело было в синяках, руки, колени и лицо распухли и покрылись ссадинами.

– Скажи им, чтоб остановились, скажи, чтоб остановились! – кричал он.

Но поезд ехал все быстрее. Теперь он с грохотом мчался по тоннелю, воздух наполнился копотью и дымом, вокруг стояла непроглядная тьма. Джулиусу казалось, в легких совсем не осталось воздуха. Он был измучен и окончательно сломлен.

– Отец, – прошептал он. – Отец, не дай мне умереть.

Найдя в темноте Джулиуса, Поль Леви распахнул на них обоих мокрую одежду и положил его себе на теплую грудь; крепко обняв сына, он следил, чтобы тому было мягко лежать и он не скатывался на острые камни. Самого же его нещадно бросало на них спиной, из ссадин текла кровь, а головой он ударялся о большой зазубренный булыжник. А Джулиус спал.

Пять недель отец и сын Леви добирались из Дижона в Марсель. Они побирались, просили дать им денег в долг, приворовывали; ночевали в крестьянских домах, куда их пускали из милости, в церквях, а иногда и вовсе где-нибудь под изгородью. Февраль выдался теплым, на безоблачном небе целый день светило южное солнце. Ели когда придется. Джулиус взял на себя добычу еды и всякий раз, пользуясь гостеприимством крестьян, сжимал в кармане кошелек и радовался, что нет нужды тратить деньги. Отцу он про кошелек не сказал. Презрительный и гордый отец страдал, когда приходилось полагаться на милость посторонних; он не понимал, как можно испытывать радость и азарт оттого, что удалось получить что-то задаром.

В городах было сложнее. В Лионе Джулиус уговорил отца играть на флейте, и Поль Леви позволил усадить себя на край тротуара, став тем самым безвольным и нищим евреем, которым помыкала властная Луиза Блансар. Джулиус стоял рядом с картузом в руке и, подталкивая отца в бок, командовал: «Давай, давай играй».

Мальчик резко повзрослел за недели скитаний под открытым небом. Он посмуглел и зарумянился на солнце, его плечи раздались, мышцы ног налились силой. С отцом же все было наоборот. Поль Леви остался таким же бледным и худым, как раньше. Тяжелые месяцы в осажденном городе не прошли даром, к тому же он так полностью и не оправился после мучительного путешествия в груженном щебенкой вагоне. Джулиус понятия не имел о том, какие страдания отец претерпел ради него, и теперь вид всегда бледного и уставшего отца раздражал его так же, как в свое время раздражал мать. Сам физически крепкий, он не понимал, что у кого-то может не хватать сил, считая любое нездоровье проявлением лени и слабоволия. Дед и мать всегда называли отца лентяем.

– Еще каких-то восемь километров до Авиньона, отец, – сердился Джулиус. – Пошли быстрее, а? Ты же днем целый час на солнышке просидел. Если в город поздно придем, еду трудно будет найти. У меня и так живот уже подводит. А, да ты никогда есть не хочешь, тебе все равно.