Символ веры - Александр Григорьевич Ярушкин

зимовье. Увидел на столе запыленную бутыль, лепешку рядом с ней и набитый чем-то кожаный мешочек, обрадовался.

— Вот дед! И помянуть чем оставил!

Подняв мешочек, Яшка взвесил его на ладони. Оторопел:

— Глянь, Аниська!

Жадно, задрожавшими вдруг руками, попытался развязать, но сыромятный ремешок ссохся, стал каменным. Яшка даже пустил в ход зубы.

— Золото! — плечи Комарина вдруг опали, как от великой усталости.

Анисим пальцем выковырнул из мешочка самородок величиной с ноготь, покрутил его равнодушно:

— Хлеба бы…

— Энто же золото! — возмущенно воскликнул Яшка. — Не понимаешь, что ли?! Мы на него не только хлеба, мы на него…

Анисим вздохнул:

— Сейчас-то чего с него толку?

— Ну, дурень! — суетился Комарин. — Теперь будем жить! Еще как будем жить!

— Не наше оно, золото, — досадуя на приятеля, напомнил Белов.

Опустившись на чурбан, Яшка Комарин наклонил голову и долго смотрел на Анисима:

— Ты в своем уме? Ты чего, впрямь думаешь, что покойничек золото на стол выложил просто так?

— Может, и не просто, — согласился Анисим, машинально потянул к себе кусок валяющейся рядом с высохшей лепешкой бересты, удивился, разглядев на ней какие-то знаки. — Глянь-ка, ты грамотный…

Комарин выхватил бересту, вгляделся:

— Буквы! Старик, значит, написал… — и медленно, почти по слогам, стал разбирать: — «Люди добрые… Сегодня помру… Похороните как следоват… Припасы в ларе… Ермил…» Вот! — закричал Яшка. — А ты говоришь «не наше»! Все наше! Ермил обо всем позаботился, оставил все добрым людям! То бишь, нам с тобой, Аниська!

Не торопясь, они хлебнули из четверти, закусили промерзшей лепешкой и вышли из избы. Топором, найденным в зимовье, нарубили сухих сосенок, расчистив от снега площадку, разожгли широкий костер. Твердо решили: деда Ермила по-христиански положат в землю. Пусть пока мерзлота оттаивает.

— Гроб бы сколотить… Только из чего? — оглядываясь по сторонам, проговорил Белов.

Комарин раздумчиво протянул:

— Не может быть, чтобы такой хозяйственный мужик, как наш дед Ермил, и о таком деле не подумал… Не поверю, быть того не может!

Они обошли зимовье и под снегом, наметанным к задней стене, действительно отыскали покоящийся на поленнице дров выдолбленный из кедрового ствола гроб.

— Ишь, экую домовину дед Ермил сработал! — одобрительно присвистнул Комарин и, почесав затылок, с сомнением в голосе спросил: — Дотянем ли?

— Дотянем, — кивнул Анисим, приподнимая широкий конец домовины.

Кое-как они втиснули гроб в зимовье, бережно уложили в него негнущееся тело старика, сходили за крышкой. Анисим взял медный чайник, стоящий на печке, пошел к реке, а Комарин принялся за детальный осмотр избы.

Когда Анисим, вскипятив на жарко пылающем костре воду, вернулся, Яшка с довольным видом сообщил:

— Живем, Аниська! Жратвы хватит! Два ружья имеется, припас к ним! Сетешка! До весны проживем… На, завари.

Белов взял пахучие ломкие смородиновые листья и бросил их в чайник. В зимовье сразу запахло летом.

Грея руки о берестяную кружку, неторопливо прихлебывая душистый напиток, Анисим посматривал на приятеля. Потом все-таки поинтересовался:

— Ты че про весну-то разговор завел? Здесь, что ли, оставаться решил?

— Не могет быть, чтоб дед в энтой глуши за просто так жил, — почесал плешивую голову Комарин. — Золотишко-то где-то неподалеку мыл. Старый же, далеко ходить тяжело было.

А нам этого не хватит? — Анисим кивнул в сторону мешочка с песком и самородками.

Комарин сокрушенно покачал головой:

— Ох, и дурень ты. Золото, оно такое. Сколько ни есть, все мало. Такой фарт, и упустить! Ладно, айда могилу рыть.

Анисим пожал плечами, подхватил заступ и вышел следом за Яшкой.

2

Сотниковский священник отец Фока обвенчал молодых сразу после Покрова.

Еще вчера желтели березы, багрово горели осины, еще вчера мужики стригли овец и засыпали картошку в ямы, а вот сразу вдруг лег снег. Старики говорили: это на лютую и снежную зиму. А и хорошо, говорили. Такие зимы всегда к хорошему урожаю.

Свадьба Тимофея Сысоева да Кати Коробкиной собрала все село. Свободные от дел сотниковцы толпились у паперти. Кто в церковь войти не смог, заглядывали через головы, слушали бас отца Фоки:

— Сочетается браком раб Божий Тимофей…

Тимофей стоял растерянно. Он то ликовал уже от одной мысли, что вскоре Катя станет принадлежать только ему, то вдруг сжимала ему сердце неявная какая-то, но тяжелая, как камень, тревога. Летом сысоевские сваты от Коробкиных вернулись ни с чем, а под осень зато к Сысоевым сам Кузьма Коробкин пожаловал. Тимофей заглянул в горницу, а Коробкин во всю спорит с отцом. Бог их знает, что обсуждали, но, увидев сына, Лука Ипатьевич плеснул в стакан чуток самогона, подмигнул:

— Дочерь вот евонная согласная, а сам-то… торгуется!

Тимофей сипло выдавил, не веря своему счастью:

— Не упорствуйте, папаша…

— Эк тебя разобрало! — даже обиделся Лука Ипатьевич.

Кузьма Коробкин меж тем, опорожнив стакан и стукнув его

донышком по столу, веско заметил:

— Катька моя — девка ладная. Кому другому и не отдал бы, так что ты не сквалыжничай, сват, сына послухай!

Только тогда, Тимофей понял: дело решенное.

Мучило, конечно. Помнил, как бесстыдно смотрела Катька на Петьку Белова, как диковато все сманивала парня куда-то… Так ведь в прошлом все это, че поминать?..

Отец Фока сунул крест под губы Тимофея, и тот испуганно вскинул голову.

«Боже мой, — подумала Катя. — Этот угловатый нелюдимый парень, он ее муж?… Что ж будет? Что ж будет?…»

А бывало, Тимофей бил Катю.

Бил подолгу, молча. Не девкой ведь пришла к нему. Бил, а потом, как сраженный, падал на пол, плакал, закрывая лицо широкими крестьянскими ладонями.

Горькие и беспросветные дни…

Днем Катя помогала свекрови по хозяйству, всем телом ощущая ее непреклонную ненависть — догадывалась свекровь о многом, а ночами долго не могла уснуть. Страшил и пугал Тимофей, безмолвно притихший рядом, но и обида непонятная брала — ишь, лежит. Когда однажды Тимофей, не выдержав, развернул ее все же к себе, раздвинул коленом ноги, она даже обрадовалась смутно и все ж его оттолкнула.

Задохнувшись от ярости, Тимофей принялся охаживать ее кулаком, но она и не пыталась уклоняться от ударов. Испугавшись собственного неистовства, Тимофей, как был, в исподнем выскочил на крыльцо, закурил жадно, растерянно, а Катю вдруг снова пронзила странная жалость. Когда продрогнув, Тимофей вновь вернулся в постель, она уже не стала его отталкивать…

Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то, и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла,