А под ним я голая - Евгения Доброва

– Меня? – разволновавшись, спрашиваю я.

– Нет, не вас. Я увидел, что на скамейке лежит какая-то женщина, а вокруг суетятся люди. Мне почему-то стало ясно, что она умирает. Я подошел. Это была моя бывшая соседка по коммуналке в Мерзляковском – я жил там несколько лет.

В пользу того, что это не она, был один-единственный аргумент: другое пальто. Но ведь пятнадцать лет прошло. Хотя, когда мы с ней были соседями, пальто у нее было только одно. Она очень много пила. Вы, Лерочка, кстати, тоже очень много пьете.

* * *

После его рассказа у меня было такое чувство, будто бы я избежала смертельной опасности.

* * *

– Вы думаете, я много проживу?

– Лерочка, в вашем возрасте все так говорят, и живут до восьмидесяти девяти.

– А то я иногда смотрю на свою руку. Или ногу. И вижу, что она мертва.

– Ну что мне с вами делать…

* * *

– Я часто разговариваю с вами. Мысленно. А это плохо.

* * *

– Наконец-то я увижу хваленый рассвет из вашего окна.

– Да, смотрите сюда. В створку буфета, он в ней отражается. Так лучше видно.

* * *

Пал Палыч сел писать про меня роман. Я, честно говоря, не знала, как к этому отнестись.

* * *

– Но ведь я тоже пишу про себя!

– Ну и прекрасно. Вы пишете свое, я – свое.

– Может, тогда нам стоит объединиться?

– Нет, дорогая, я не Ильф и Петров. Я не смогу.

– Но может, попробуем?

– Может, когда-нибудь и попробуем…

* * *

Конечно, остроумно дать главной героине имя Валентина, в то время как ее прототип (меня то есть) зовут Валерия. Правильно, чего далеко ходить. Пруст вон тоже называл своих баб мужскими именами: Жильберта, Альбертина, Андре…

Назвал бы, если уж на то пошло, хоть Александра… Как красиво: Саша! Ну, или Кира, на худой конец. Да мало ли имен…

* * *

Он пишет про девочку, которая рассказывает ему свои истории. Как училась в университете, как ходила замуж и как разводилась, как за ней ухаживали мужчины и как ей нравились женщины. Она рассказывает о своей бабушке и о том, как ее обижали старшие сестры. Как одноклассницы воровали в раздевалке сменку и как родители в целях наказания уже не вспомнить за что порвали билет на кремлевскую елку.

Она рассказывает и рассказывает, оттачивая житейские сказки за чашкой эспрессо или бокалом мартини. После пятого пересказа они отшлифованы так, что становятся притчами. А он, автор, передает их от ее лица.

И все они сводятся к тому, как она, в сущности, одинока.

* * *

Бег этот по узкому кругу, но, тем не менее, автор, переходя со своей спутницей из кофейни в кофейню, – за вечер они посещают не менее трех, – охотится за этими байками. А получается, что за ней. А она ускользает, и ускользает, и ускользает…

* * *

Через день они встречаются снова: она постоянно голодная – свидание как-никак назначено в ресторации.

* * *

Но мои истории в его изложении становились вульгарными – а не тревожными, как мне бы хотелось.

Он их зачитывал: ничего интересного.

Все люди одиноки. А что касается половинок – Платон гениально надул человечество.

* * *

Фрагмент из опуса Пал Палыча:

«…Только спьяну можно потащиться в Ясенево и битый час встречать поезда, ожидая невозможного, не зная даже, к какому из дальних, теряющихся в дымке сознания выходов она качнется в своем длинном пальто, рассекая воздух тяжелой коклюшкой зонта…»

* * *

Зарабатывает Пал Палыч немного. А я вытворяю вот что:

– А давайте еще во-он в тот ресторанчик зайдем..

– Лерочка, у меня всего сто рублей осталось!

– Что же вы так плохо подготовились?

Или:

– У вас деньги есть?

– Нет.

– Так займите.

* * *

– Пожалей старика, ты его разоришь, – заметил Миша.

– Я гусеница, я объедаю его, как молодую зелень.

– Скажи лучше, как горькую кору!

* * *

Вчера на даче Мишиного папы пережила экзистенциальный опыт.

– Пойдем чай пить! – позвал утром Миша.

Это вниз, значит. А мне совершенно не хочется вставать.

– Принеси сюда…

– Чего носить-то? Кухня есть. Пойдем.

– Сил нет.

– Давай я тебя понесу.

– Мы вдвоем не пройдем… – Факт, лестница узкая, как трап, и неудобная.

– Пройдем.

Миша берет меня на руки, и вот мы стоим над ступеньками. Он, конечно, не сможет спуститься со мною. С высоты смотрю вниз, на кафельный кухонный пол. Это длится мгновение.

– Да, не пролезем, пожалуй, – констатирует Миша, но все еще держит меня над люком. И вдруг мне мерещится: он разжимает руки, и я лечу. А он говорит мне сверху: «Ты же хотела на кухню – ну вот ты и внизу».

Я представила, как сверху выглядело бы мое тело.

Это длится мгновенье. Миша осторожно ставит меня на пол и спускается из мансарды за чаем.

Что, собственно, можно сказать… Вниз – это цель, а средство может быть каким угодно. Я подумала, что ничего не смогла бы ему возразить, ведь я действительно: а) хотела чаю; б) не хотела идти сама.

* * *

Принесла с рынка льняное масло – а оно горькое. В контексте прочих масел бутылочка кажется дорогой – пятьдесят рублей за пол-литра, но поскольку есть это нельзя, переводим в разряд косметики и получаем огромную бутыль массажного масла и/или средства для укрепления волос всего за каких-то несчастных полтора доллара.

* * *

Опять целый вечер ходила с Пал Палычем по заведениям и выкармливала из него деньги.

Кафе в доме архитектора Баженова, подвал с крашеными красно-коричневой краской покатыми сводами.

– Смотрите! Мы как внутри вывернутого наизнанку пасхального яйца, сваренного в луковой шелухе…

– Лерочка, фу!

* * *

Пал Палыч вызвонил за компанию хабалистого бородача по фамилии Ложкин; тот изводил официантку. Когда девчонка отошла, я на примере решительных действий Таньки Ниловой, она по молодости бегала с подносами, рассказала, что бывает с теми, кто неправильно себя ведет в общепите.

– Она что, опрокинула на голову тарелку?

– Нет, всего лишь украсила креветками в майонезе лацканы пиджака – со словами «я тоже их терпеть не могу!».