Скинхед - Наталья Нечаева

Любила Валя и парные летние ночи, звонкие от комариного пения, таинственные от вздохов, шепота и легкого смеха. Ей нравились простецкие деревенские игры, которые в Карежме не менялись веками. Бабуся рассказывала, как волновалась в девичестве, ожидая, что сероглазый Алеха, Валюшин нынешний дед, выберет ее из длинной вереницы пар, сплетшихся в весенний луговой «ручеек». И точно так же, как бабуся, сама Валюша ждала прикосновения к своей горячей ладони шершавых пальцев Сашки Тарасова и, потупив голову, с пылающими щеками, шла за ним, пригибаясь под скрещеньем рук сверстников. Иногда Сашка промахивался и уводил Валюту дальше за «ручеек», прямо в ольховую поросль, где немедленно присасывался как ненасытная пиявка к сухим от стеснения девичьим губам. Сашка был на два года старше и всему научился раньше Валюши.

К восьмому классу невинный «ручеек» сменился давно ожидаемой вполне взрослой «бутылочкой», после которой к утру опухали покусанные губы и немилосердно чесались груди, разбухающие от цепких захватов сильных Сашкиных ладоней и его жадного лапанья. Дома Валюша долго ворочалась на постели, зарываясь под подушку от уже проснувшегося солнца, не понимая, отчего так сладко и требовательно ноет тело, сама сжимала руками собственную упругую грудь, повторяя Сашкины движения и заново переживая острое томление в потайном низу живота.

И все же, принимая и ощущая совершенно своей эту привычную деревенскую жизнь, Валюша только самой себе и могла признаться, что главным ее желанием, стремлением, мечтой, сильной и страстной, жарче, чем желание, чтобы в «бутылочке» игривое горлышко повернулось именно к ней, когда стекляшку раскручивал Сашка, было одно — уехать из Карежмы в большой город. К тому же осенью, когда Валя пошла в девятый, Сашку забрали в армию и отправили служить за тридевять земель, аж в ГДР, откуда никакой отпуск солдатам не полагался. Типа, заграница сама по себе — уже отпуск.

С отъездом Сашки привязанность Валюши к родной деревне изрядно ослабла. Уроки она делала быстро, с помощью родителям по хозяйству тоже справлялась споро, а дальше? По всем деревенским правилам она считалась неприкосновенной, потому что ждала солдата, и никто из парней к ней даже подходил. С посиделок уходила рано. В «бутылочку» не играла: невеста солдата не может целоваться направо и налево. Короче скука и маета. Тогда-то и появились, набирая силу день ото дня, мечты уехать из Карежмы насовсем. Туда, где много широких улиц (не одна, как у них в деревне), огни, музыка, концерты столичных артистов.

Конечно, поначалу мечтался Архангельск. Она не боялась, что не поступит. Ее победы на олимпиадах уже обеспечили ей место в областном пединституте.

Сашка писал часто, восторженно повествуя о загранице, где в магазинах не только мильон видов колбасы и сыра, но даже приправ для супа столько, что можно без мяса или курицы на простой воде сварить шикарную похлебку.

Валя исправно отвечала, рассказывая о немудреных деревенских новостях и о своей тоске по далекому любимому. Тоска не то чтоб на самом деле ела ее поедом, но солдатская невеста обязана была писать именно такие письма, вот и писала. «Жди меня, — писал Сашка. — Я тебя целкой оставил, такой и в ЗАГС поведу».

В их последнюю ночь, когда угомонилась и заснула вся гулеванившая на проводах Карежма, Сашка, как и положено, потащил Валюшу на сеновал. Зареванная и несчастная, уверовавшая в то, что провожает любимого чуть ли не на войну, девушка готова была на все, тем более что в деревне такое прощание с солдатом за грех не считалось, наоборот, свидетельствовало о том, что молодые скрепили свой союз до свадьбы, которая состоится сразу же после демобилизации.

Хитрый полупьяный Сашка, однако, доведя и себя, и невесту до полного исступления, вдруг отвалился с раздетой донага подружки и сказал:

— Нет. Если я тебя сейчас распечатаю, так и любому дорога открыта. И не докажешь, что честной была. А так — приеду, проверю. Не обманешь!

Конечно, даже подружки Валюшиным рассказам не поверили, совместно решив, что Ватрушева просто набивает себе цену, но она ничего никому и доказывать не собиралась. Не случилось — не надо. Однако в самой глубине сердца на Сашку таилась обида: не доверяет! К тому же девчонки рассказывали об ЭТОМ такое! А ей даже на словах поделиться было нечем…

На исходе второго года солдатской службы, когда Валюша заканчивала десятый, Тарасов вдруг перестал писать. Сначала это не особо беспокоило, экзамены на носу, какая тут любовь? А потом от Сашкиной матери прозналось, что солдат решил остаться прапорщиком и вроде спутался там с дочкой какого-то офицера, на которой собирается жениться. Дело было в начале июня, как раз перед выпускным сочинением, поэтому Валюша чуток поплакала, да и успокоилась. Свою жизнь в Ленинграде с Сашкой Тарасовым она представить ну никак не могла!

А Ленинград в то время занимал уже все ее помыслы. Никому-никому, ни матери, ни бабусе, ни подружкам, ни учителям, не говорила Валюша об этой своей мечте. Знала: засмеют. А если еще и не поступит, то презрительное прозвище «ленинградка» приклеится к ней навсегда. Народ в Карежме жил не злой, но памятливый, и к тем, кто вдруг возмечтал прыгнуть выше головы, относился с подозрительной насмешкой. Учеба в Ленинграде, по мнению карежминцев, представлялась именно прыжком выше головы, то есть несомненной дурью. Никто и никогда из сельчан дальше областного центра не забирался.

Поэтому Валюша выработала хитромудрый план: в Архангельск она, конечно, поедет, но задерживаться не станет, чего там ловить, если и так все понятно: ее примут в пединститут без экзаменов. А из области рванет в Ленинград. Как раз успеет к вступительным в Технологический институт. Ей, золотой медалистке, полагался всего-то один экзамен — химия. Сдаст — тогда и скажет всем о своей победе, не сдаст — тихо вернется в Архангельск и пойдет в педвуз. Никто ничего не узнает.

Так она и сделала.

Студенческие годы, конечно, были в ее жизни самыми лучшими, потому что, кроме учебы, ни забот, ни хлопот. Бедноватыми, конечно, но какими веселыми!

Девчонки в общежитской комнате, как одна, подобрались из глубинки, деликатесами не избалованные. Родители с поездами нет-нет да и передавали что-нибудь из домашних заготовок. Валюте присылали соленую рыбу да грибы, Светланке из Кандалакши — мороженую клюкву и копченого палтуса, Тане из Новочеркасска — абрикосовое да клубничное варенье, домашнюю тушенку из курицы и невероятной вкусноты и запаха подсолнечное масло, Нине из-под Пскова — квашеную капусту, моченые помидоры и соленые огурцы. И тоже — картошку. А Гале из Белоруссии иногда доставляли и вовсе деликатес — домашнюю колбасу и копченое сало. Только Розе никаких посылок не полагалось, она была детдомовской.

Домашнее ели понемногу, растягивая удовольствие, вывешивая провизию в ниточной авоське за окно, чтоб не испортилась. Со стипендии скидывались по двадцать рублей на общий котел, по очереди дежурили по хозяйству — словом, приноровились. Четверо из шести, как и Валюша, были золотыми медалистками, двое — серебряными. Такая подобралась комната.

Первые два года они если куда и ходили, то по воскресеньям в музеи, а так — учеба, учеба и учеба. Даже золотых и серебряных знаний, полученных в сельских школах, откровенно не хватало для отличных оценок в Техноложке, получать же другие девчонки не привыкли, потому и старались не за страх, а за совесть. Это уже на третьем курсе они стали «выходить в свет» — на общежитские дискотеки да институтские вечера, завязывать мимолетные романчики, бегать на свидания и в кино. И Валюшка тоже не отставала от других! Сначала закрутила любовь с Павликом с третьего этажа, потом с Серегой со старшего курса. Впрочем, это только так называлось — любовь. Целовались да и все, даже до раздевания ни разу не дошло — парни оказались какими-то робкими, и сама Валюша сильно стеснялась: на красивое белье денег не хватало, старый же, стираный-перестираный лифчик показывать было стыдно.