Тысяча лун - Себастьян Барри

Джас Джонски не самогоном меня поил. То был настоящий виски, с винокуренного завода. Я не помню, сколько выхлебала; поначалу мне не понравилось, но через минуту стало казаться, что мое тело – длинный стебель, а из головы у меня вырастает, распускаясь, дивный цветок. Мне казалось, что я ангел, закаленный в огне. Всю мою прежнюю жизнь ненадолго вычеркнули, и ее заменило странное пламя экстаза. Идя с Джасом Джонски по городу, я парила на пылающих крыльях.

Следующее, что я помню ясно, – Лана Джейн Сюгру кричит братьям, чтобы запрягали двуколку.

Так что же я могу сказать о событиях в промежутке? Я не могу сочинять. В этом нет никакого смысла. Мне пришло в голову набраться храбрости, проскользнуть в город и спросить Фрэнка Паркмана, что он знает. Фрэнка Паркмана с его перекошенной ухмылкой, смехом и ноющим голосом. По тому, как обходился с ним шериф, я поняла, что он считает Фрэнка дураком. Но уверенности в этом у меня не было. Меня беспокоило что-то смутное, какой-то отзвук, тень. Притом даже дурак может хранить в памяти происшедшее.

И вот в ту же пятницу, закончив работу у Бриско, я отправилась в город. Я оставила мула топтаться на последнем отрезке Хантингдонской дороги и час ходила взад-вперед, ожидая, пока сумерки накроют город. Помощник конюха не может уйти с рабочего места, и я не сомневалась, что застану его там.

Конечно, я была одета мальчиком и собиралась посмотреть, узнает ли Фрэнк Паркман во мне Винону. Я решила, что лучше будет, если не узнает, но тогда он может удивиться, откуда это черти принесли в город еще одного индейца. Когда не сплетешь заранее рассказ и не знаешь, что говорить, чувствуешь себя тем глупее, чем ближе к цели. Поверит ли он, что я двоюродный брат Виноны? Или сразу поймет, кто я, и расхохочется смехом безумца? И, будучи другом Джаса Джонски, просто захлопнет рот, как ракушка – створки? Мне нужна была лишь четкая картина того, что произошло на самом деле. Только это я и хотела от него получить. Он, в конце концов, помощник шерифа, а значит – представитель закона хотя бы по временам, и разве не долг его – помочь прояснению истины, особенно ввиду того, что его начальник шериф Флинн приехал к Лайджу и заявил о своем желании дойти до сути дела?

Город в сумерках был как закипающий котел похлебки. Невидимые люди зажигали свечи и фонари в домах, медленно стираемых темнотой. Все краски города, и днем-то не особенно яркие, бурели и темнели – одна доска за другой. Лишь в одном месте еще шумело и блестело – в салуне у Золликоффера. Звуки пианино разбегались оттуда по улицам и закуткам города, как сотня крыс. Мой мул, создание грациозное, хоть и низкой породы, выступает красиво; в нем есть что-то от маленьких мексиканских лошадок. Во всяком случае, ему нечего стыдиться. Так изящно он поднимает ноги.

У меня появились, я не знаю, странные мысли насчет себя самой. Я ехала, девочка в мужских штанах, на муле по сумеречным улицам Париса. С пистолетом и ножом. Ведь я почти не боюсь, хотя как девочка должна была бы вся трястись от страха? Порванная кем-то и, на холодном языке проповедников, погубленная? Нет, я ничуть не погублена. Я начинала чувствовать себя подлинным чудом смелости. Как же это случилось? Холодное одеяние страха и сомнения спало с моих плеч. Поднимется ли оно когда-нибудь с холодной земли, чтобы снова меня окутать?

Я чувствовала, что готова на все. Что стою на пороге великих дел.

Все потому, что Джон и Томас, взяв к себе мое бедное шестилетнее сердце и найдя его пустым и гулким, до краев набили его смелостью.

Остановившись у широких дверей конюшни, я увидела мерцающий свет. Я спешилась и вошла. Похоже, кузнец Джон Перри с другой стороны центральной площади притащил сюда переносную кузню – вон он качает мехи, так что воздух, врываясь в короб, раздувает пламя, а потом оно угасает. Конюшня превратилась в огромную пасть, которая вдыхала и выдыхала, устрашающая, как дракон. Фрэнк Паркман скрючился у задней ноги отличного вороного коня, пристроив себе на колени одно копыто. Он клещами выдирал гвозди от потерянной подковы один за другим и швырял в темную глубину конюшни. За работой он через черную бездну разговаривал с Джоном Перри, огромным и смуглым; в отсветах адского пламени и в тенях тот казался еще больше и смуглее. Ему приходилось кричать, отвечая Фрэнку, чтобы перекрывать деловитый рев горна. Слов я не разбирала. Обычная болтовня работающих мужчин. Я разглядывала конюшню, пытаясь понять, была ли тут. Но ее вид мне ничего не говорил. Она не будила во мне ни страха, ни воспоминаний. Джон Перри выхватил подкову из огня железными клещами, быстро положил на землю, отчего мокрые опилки задымились, как смерч, всунул в какую-то железную раму и передал Фрэнку Паркману, как ребенок передает кусок поджаренного хлеба на вилке. Фрэнк Паркман снова схватил копыто и приложил к нему раскаленную подкову, так что, казалось, самая кость запылала. Это зрелище меня так заворожило, что я почти забыла, зачем пришла. Потом копыто стали обрезать и подпиливать, приколотили подкову новыми гвоздями, крутили, подрезали и ровняли. Мой народ всегда жил в поросших травой прериях и не имел нужды в железных подковах для лошадей. Я подумала, что именно железная подкова, которую янки вбросили в нашу историю, принесла нам столько бед. Железная подкова и все сопутствующие, черт бы их побрал, аксессуары.

Не одна Лана Джейн Сюгру умеет ввернуть словечко по-французски.

Тут буря огня и дыма улеглась, и, я полагаю, великое (по крайней мере для лошади) дело свершилось. Фрэнк Паркман начал зажигать фонари, висящие на громадных балках, и свет постепенно выхватывал из темноты зияющие пещеры стойл, а потом выхватил и меня. Фрэнк Паркман выпрямился и всмотрелся. Нас разделяло шагов двадцать. Паркман, кажется, ненадолго задумался, возможно соображая, не опасна ли я. А может, ломал голову: никак я раньше видел этого краснокожего? И похоже, решил, что не видел.

– Чем могу служить, Зоркий Глаз? – спросил он.

Джона Перри не интересовали ни фонари, ни индейцы – он тащил переносной горн прочь из конюшни, на улицу. Там он перевернул его и высыпал угли пылающим клином, суматошно сыплющим искрами. Могучим взмахом руки Джон вздел горн на длинный железный штырь, с изумительной ловкостью пронес по воздуху и плюхнул в поилку с водой, каких в конюшне стояло несколько. Взрыв, безумное кипение пара и дыма – а Джон Перри засмеялся, словно то был его любимый момент в древнем деле подковки лошадей. Конечно, мне и Фрэнку Паркману пришлось ждать окончания этой впечатляющей бури, прежде чем я смогла ему ответить.

Признаюсь, вопроса не было ни в голове у меня, ни на языке. Что я хотела узнать у Паркмана? Не притащил ли сюда твой приятель Джас Джонски индейскую девочку с месяц назад, чтобы ее… Я даже не уверена, что у меня нашлись бы слова для описания того, что было дальше. Изнасиловать, погубить, опозорить, атаковать, убить, сделать несчастной, обжечь так сильно, словно ей ткнули в пах раскаленной подковой?

– Так чего тебе, Чингачгук? – спросил Фрэнк Паркман.

За спиной у него все мерцали и разгорались огни города.

Иногда не видишь червей в куске тухлого мяса, пока его не перевернешь. Теперь я стояла, наполненная странным страхом, в месте, полном страха. Такой непостоянный настрой моей бедной головы начинал меня обескураживать. Мешать в достижении цели, как выразился бы законник Бриско. До чего одинока я была, стоя тут в штанах Томаса Макналти. А мой собеседник, может быть, всего лишь хотел утолить жажду после утомительной подковки лошади. Я опять заметила, что лошадь – отличный, лоснящийся вороной мерин. Теперь, в нарастающем свете фонарей, черный цвет едва ли не прыгал на меня с его шкуры.