Обратная перспектива - Гарри Гордон

— Ну как, рассказывай. — Снежана нетерпеливо пододвинула стул. Лелеев поднял над столом стеклянные глаза.

— Ты меня, Снежаночка, сначала напои, накорми, а потом спать уложи.

— Нет, серьёзно.

— А серьёзно, — Плющ налили себе полстакана водки и залпом выпил. — А серьёзно — ничего серьёзного. Разночинец, дай-ка зажигалку.

— Ну, не томи…

Плющ, наконец, успокоился.

— Во-первых. Ты же знаешь, Снежаночка, эти музейные особняки — сплошные коммуналки и жить страшно — деревянные конструкции сто раз погнили. А тут — капитальные перекрытия, и весь второй этаж — заблудиться можно. И полы тисовые. Водила меня, госпожа, водила, а потом завела в ванную и показала свою джакузи…

— Что-что? Лелеев, что ты ржёшь?

— Джакузи. Ну, хреновина такая. С водоворотиком.

— Ладно. А сама-то она как, Надежда?

— Ничего. Только обаятельная. Сволочь, наверное.

Лелеев закашлялся.

— И нечего кашлять. Хорошему человеку незачем казаться хорошим.

— Да Бог с ней, — Снежана придвинула тарелку с макаронами, измазанными мясным фаршем. — Что ученица?

— А… — Плющ вдруг устал. — Четырнадцатилетняя дылда. Ростом… Лелеев, встань-ка.

Лелеев приподнялся в недоумении.

— Ну, да, — удовлетворённо кивнул Плющ. — Не меньше. Садись. Покажи, говорю, свои работы. Приготовился. Думаю — кувшинчики какие-нибудь, яблочки, берёзки… а она приносит… Знаешь, бумага для ксерокса, формат А4. И на ней фломастерами — принцессы в бальных платьях. С диадемами. А вместо глаз — миндалины с ресничками. Ну, говорю, а ещё что-нибудь умеешь? А она осматривает меня с головы до ног, делает восхищённые глазки и нежно так выдыхает: «да…»

Плющ внезапно вскочил, с шумом отодвинул стул и взревел:

— На хрен!

Лелеев тихо выпил и приподнялся.

— Я пойду…

— Иди, иди…

Когда дверь за Лелеевым закрылась, Плющ грустно усмехнулся:

— Всё, Снежаночка. Теперь вся Кимра будет знать, что я обозвал Надежду и сукой, и падлой.

После пожара ничего не изменилось, но было ощущение, что раскрылась новая тетрадка, и жизнь началась с красной строки.

В этом новом спокойствии чувствовался, тем не менее, какой-то изъян, раковина, пузырёк воздуха невысоко над головой.

Карла раздражало чувство новой неполноценности, он восстанавливал все события девятого мая, но пузырёк не исчезал, а только смещался, как при моргании помеха в глазу, похожая на инфузорию Хуана Миро.

Облегчение пришло внезапно. Вот Славка на лугу — корову доит, а вот рядом с ним… Конечно же, это та старуха с перепелиными яйцами на пожарище, возникшая так мистически вместо дедушки из зелёного домика.

Гнетущий пузырёк над головой лопнул — он оказался сомнением Карла в собственной психической нормальности.

Старуха стояла тёплая и живая, потрогай, если не веришь, и дышала как Славка, как корова. У неё были имя и статус — госпожа Стелла, ясновидящая. И гостила она у своего родственника Васьки.

Васька, в отличие от Славки, был человек положительный и нелюбознательный, в свободное время отсиживался за печкой — мрачно болел язвой желудка. Казалось, он вырезан из дерева, не пригодного для поделочных работ, из делового, местного, сосны, например, и потому пошёл продольными трещинами сверху донизу.

Наезды родственницы терпел со скрипом, считал её балоболкой, не годящей для деревенской жизни. Дура, дом продала, а теперь мыкается по родственникам, почву какую-то ищет.

Эта госпожа Стелла была когда-то Стешей, Степанидой, и жила недалеко, в большом селе, в двадцати километрах отсюда. Муж ушёл от неё рано, ей и тридцати не было. Стеша, гладкая, доброжелательная баба, не горевала, поработала недолго в колхозной чайной, но не выдержала напора грубых человеческих сил, и уютно вжилась в своё небольшое хозяйство, с козой, коровой и десятком кур. Развала колхоза она, замечтавшись, не заметила, тяжёлые перестроечные времена проулыбалась — дачник не вымер, и даже слегка плодился и требовал молока.

Однажды Стеша проснулась позже обыкновенного, вспомнила, какой сегодня день и заволновалось — ей стукнуло пятьдесят пять, время заслуженного отдыха, и должно произойти, наконец, что-то чрезвычайное.

Она затаилась в кровати и прислушалась. За окном было тихо, два-три ленивых голоса донеслись издалека, проурчал грузовик, хлопнула дверца кабины, и опять тишина.

Стеша накинула халат и вышла на крыльцо. Солнце стояло высоко, розовая пыль улеглась за ушедшим стадом, сияли влажные от росы чёрные крыши. На яблоне, одной из трёх в её хозяйстве, пламенело в холодной листве единственное яблоко, ранее не замеченное, чудом явившееся невесть откуда.

— Вот это подарок, — восхитилась Стеша и огляделась. Это явление нужно было закрепить, засвидетельствовать. Этим нужно было поделиться. Но никого не было вокруг, зато — сверкала бисером паутина, растянутая в лопухе, ломкая стрекоза отражала чудовищным глазом белое облачко, засохшая грязь тракторной колеи отливала небесной голубизной.

Немыслимые объёмные цвета мелькали в воздухе, растворялись и вспыхивали, проносились над рекой, копошились в листве, жужжали и жалили.

У Стеши закружилась голова, она закрыла лицо ладонями и присела на крыльцо.

Замычала корова. Стеша неохотно опомнилась и пошла доить. Корова Глаша смотрела на неё печальными глазами стареющей красавицы. Коричневая шерсть отливала фиолетовым и зелёным.

— Нюр, — Стеша постучала соседке в окно. — Нюр, выйди-ка…

Соседка показалась на крыльце с пёстрой тряпкой в руках.

— Чего тебе, Степанида?

Стеша неожиданно смутилась и начала издалека:

— Нюр, а что ты мне подаришь на День рождения? Ну, если вдруг?..

— Чего это ты? Ну, не знаю. У тебя всё есть. Кол осиновый. А что?

— Ничего. Твоя Лялька всё лето рисовала. Может, остались краски какие, бумага, кардонки?..

— Не-е. Она всё с собой увезла, в школу. У них теперь требования, знаешь какие!

— Тогда найди мне простой карандаш и листик бумаги. Я у себя обыскалась.

— Кляузу будешь писать?

Стеша обиделась:

— Я когда-нибудь кляузничала?

— Тогда зачем тебе карандаш и бумага? Ладно, погоди, посмотрю.

Нюра ушла в избу и вернулась с карандашом и тонкой пачкой писчей бумаги.

— Вот тут Лялькины каракули. Не получалось что-то. А обратная сторона чистая. И карандаш хороший, целый. Вот ещё, погоди, — она раскрыла ладошку, — резинка, ластик. Напишешь кляузу, сотрёшь и опять напишешь, — она рассмеялась. — А что это ты про день рождения?