Поднебесный Экспресс - Кирилл Кобрин

Вместе с запахами вагон-ресторан оккупируют люди. Британец, прикончив бренди, мажет кусок белого хлеба маслом и джемом, попивая кофе и беседуя с китаянкой. Его резкий, довольно высокий голос царапает воздух, и можно разобрать – на фоне постепенно захватывающего вагон-ресторан общего приглушенного гула, – что речь идет о только что купленном доме в Оксфордшире, куда он доставит свою спутницу, дом пустой, можно жить сколько угодно, но сам он пока должен торчать в Лондоне, делать дела, разговаривать с издателями, плюс чертовы круглые столы по дальневосточной политике и экономике, но он будет наезжать, а там решим, в тех местах совсем не скучно, во-первых, Оксфорд в получасе на машине, водить ты умеешь, там и музеи, и библиотека, и магазины, и кафе, и полно молодых людей, умненьких ублюдков с не испорченным еще фастфудом телом, как ты любишь, можно кататься по графству и в соседние, там очень красиво, Котсуолдские равнины и поля, Бленгеймский дворец, все такое. Тебе понравится. У дома садик, цветочки, вы, китайцы, любите цветочки, фэншуй. Что? Фэншуй! Разве ты не знаешь? Это же вы придумали. Ну чтобы все стояло на своем месте, символически, мистически, хрен его знает как еще, если сдвинуть кресло или клумбу цветочную хоть на сантиметр, баланс Неба и Земли нарушится и катастрофа. Как-как? Fēngshuǐ? Сначала первый тон, а потом третий? Фаангшууи. ОК. Чжен, дорогая, ты прекрасный учитель китайского, а я плохой Чайльд Гарольд. Кто это? Неважно.

Время от времени китаянка вставляет реплики или даже делает более длинные ремарки, но говорит очень тихо, низковатым мелодичным голосом, глядя прямо в усыпанные старческими родинками розовые руки, ловко управляющиеся с хлебом, ножом, маслом, джемом, чашкой, салфеткой, в общем, услышать вторую сторону этого диалога невозможно. Сюин несколько раз бросила на эту пару взгляд, молча, без особого дружелюбия. Впрочем, она поглощена другим – баоцзы оказались с разными начинками, так что следует выяснить, с какой начать, чтобы за соленым следовала сладкая, а не наоборот. Задача сложная, но выполнимая, если палочками расковырять паровое тесто и понюхать начинку. А если еще и запивать процесс смесью молока и сиропа из туго набитого фруктовыми кусочками большого стеклянного бокала, то можно считать завтрак удавшимся.

Но не тут-то было. Кто-то бесцеремонно толкает спинку моего стула, оглянувшись, вижу парня в красном спортивном костюме с белым орнаментом, будто владелец только что вырвался из лап, точнее ветвей, волшебного Леса Белой Хохломы, я замечаю надписи Bosco и Россия, ага, это же он, мой давешний сквернословец. Сейчас он молчит, даже не извинился, просто придвинул немного свой стул к себе, сел, и лишь через пару минут я слышу «Вейтер! Вейтер!», что было излишним, так как человек с асимметричными морщинками уже спешит к посетителю с двумя книжечками меню. Злорадно принимаюсь ждать, что получится из знакомства сквернослова с иноязычными списками блюд, но тут же внимание мое отвлечено ссорой, разыгрывающейся все там же, у меня за спиной. Законы акустики утверждают, что шум по мере приближения к слушающему нарастает, но здесь происходит наоборот. Сначала ссорились громко, в отдалении, чем меньше остается расстояние до вагона-ресторана, тем приглушеннее, крики переходят в восклицания, обмен упреками постепенно переключается в режим шепота, в общем, когда ссора поравнялась и можно косо взглянуть на ее действующих лиц, диалог превращается в монолог, в немного взвинченное, но вполне неагрессивное, обиженное, укоризненное скорее подвывание: «Донгмей… Донгмей». Рыжий дядька в чистой, но мятой белой рубахе с закатанными рукавами, в джинсах, кроссовках, пухлые бордовые щеки, очки в тонкой золотой оправе, наклонив чуть вбок, влево, голову, увещевает энергичную китаянку в элегантном платье, сером с коричневой ниткой, волосы собраны в хвост, взгляд прямо перед собой, будто рядом и нет никого, она идет чуть позади спутника, вот они миновали наш столик, но тут выскакивает второй официант, мною ранее не замеченный, тоже в синей куртке, и разворачивает их назад – ваше место здесь. Они садятся через проход, сзади наискосок от нас, китаянка спиной к входу в вагон-ресторан, рыжий – спиной к барной стойке, так что я еще иногда могу украдкой бросить на него взгляд, но вот китаянка осталась вне поле моего зрения. «Сюин, что такое на китайском “Донгмей”»? – «Это женское имя. Зимняя слива. Младшая сестра». – «Спасибо, ах как поэтично». Рыжий снял очки, немного дрожащими руками взял меню и читает, шевеля губами. Даже на таком расстоянии я чувствую обволакивающий его перегар. Из нагрудного кармана рубахи рыжего выглядывают золотые колпачки двух ручек.

Сюин мелкими глоточками приканчивает кофе, член Общества чистых тарелок П.К. Кириллов пытается соответствовать своему званию и рассеянно перемещает ложкой разбухшие комья мюсли по расписанной голубыми цветами миске, а мимо проходит еще пара, на этот раз просто пара пассажиров, а не «пара» в иных смыслах. Средневосточный джентльмен лет сорока, тот самый, что вслед за мной проходил секьюрити в карго-порту, а потом спас паспорт будущей обитательницы Оксфордшира. Он оборачивается, кивает головой, подходит и с медовым акцентом представляется: «Меня зовут Дараз». – «Меня – Питер». – «Я через купе от вашего». «Нет-нет, мы случайно оказались вместе, – это уже Сюин, порозовев, подключается, – это я через купе от вашего, а лаоши Петр Кириллович через два, мы сейчас перенесем его вещи, меня зовут Сюин». – «Дараз, очень приятно. Вот видите, вас расселили, а нас с Оддваром вряд ли кто будет, но и не надо, так веселее, вдвоем. Так ведь, Од?» Высокий худой юноша в черном, с банкой кока-колы в левой руке, с айпэдом в правой, останавливается, поворачивается и несколько церемонно говорит: «Ja». Спохватившись, добавляет: «Sure». Он оказался совсем не юношей, а человеком уже средних лет, под пятьдесят, с огромными голубыми глазами, которые еще больше в больших стеклах больших очков в прозрачной пластиковой оправе, вроде тех, что носят арт-кураторы в Центральной Европе. Он и похож на арт-человека с континента, на контемпорариартчеловека. Наверное, он им и является. Голос Ода низкий, мощный, мне показалось, что со мной говорит какой-то персонаж фильма про Берлиналександрплац. Теперь я точно знаю, что возвращаюсь в Европу, старую-недобрую, прекрасную Европу. «Питер». – «Оддвар, или Од. Очень приятно». – «Моя бывшая аспирантка Сюин». – «Замечательно. Од». – «Сюин». – «Очень приятно». Когда мы покидаем вагон-ресторан, я обнаруживаю еще одного человека – толстого китайца в костюме, но без галстука, он мирно сидит за столом с русским, вкушает кашу и смотрит в телефоне сериал.

Си-си. Дверь закрылась, совершив, как и положено, короткий путь слева направо. Щелк замка. Один, наконец один. Ближайшие семнадцать ночей буду спать на нижней полке, предварительно раскатав матрас, который днем – я уже знаю – буду держать туго скатанным наверху, в багажном отсеке над дверью. Я все помню – это же советский вагон, слегка переделанный. Собственно, изобразить трансконтинентальный экспресс из обычного пассажирского, изобретенного в СССР, несложно. Скажем, купе. Если это обычный спальный вагон, в советском купе было четыре места – два сверху и два снизу. Посередине внизу столик. Днем верхние полки складываются, так что их обитатели вынуждены либо сидеть на нижних, рядом с более удачливыми пассажирами, либо торчать в коридоре (там есть откидные стульчики между окнами, но долго там не выдержишь, народ ходит мимо, протискивается мимо тебя, заглядывает в твою книгу, наступает на ноги, посматривает в основном злобновато), либо курить в тамбуре, либо напиваться в вагоне-ресторане – наедаться там затруднительно. Неудобство испытывают и пассажиры с нижних полок; к примеру, захочется полежать, но не выгонишь же соседа сверху, слезшего пожевать? Да и вообще, кто-то сидит рядом или даже прячется сверху, нависает над душой. Кто знает, что он задумал? Плюс тяжкая духота, ужас советских спальных вагонов – испарения тел, носков, еды, алкоголя, да и курева; последний, смешиваясь с жестяным холодным воздухом тамбура и столь же холодной вонью туалета, постепенно пробирается по коридору, заползая последовательно в одно купе за другим. Но все же в таком вагоне лучше на верхней, презреть все приличия, завалиться в одежде поверх одеяла над вечно жующими попутчиками и под перезвон чайных ложечек в пустых стаканах с железнодорожным чаем читать что-нибудь без начала и конца, время от времени проваливаясь в дремоту, чтобы к угасанию красок за окном окончательно потерять представление о времени, потом окно задраят специальной шторкой, и ты уже Лейбницева монада, вещь в себе, именно в этот момент можно отложить книгу, сползти вниз, достать припасы, притащить чай, один, второй, все это быстро употребить под насупленными взглядами уже собравшихся на боковую соседей, опять залечь наверх и задремать часов до двух ночи. Когда сон уйдет, по такому случаю есть над головой маленькая лампочка, открываешь заложенный уже ближе к концу второй том Монтеня – а где еще его целиком прочтешь? – и проводишь ночь в полудреме и как бы даже в одиночестве, под неторопливо пересказанные забавные случаи из древней и недавней истории, причем в конце автор непременно сообщит, что сам никакого мнения по такому поводу не имеет и иметь не может. Ибо что мы можем вообще знать? На чем основывается наше знание? И тогда верхняя полка превращается в башню замка, расположенного в нынешнем департаменте Дордонь, а вокруг тебя не потрепанные жизнью пассажиры, а ровные ряды книг из личной библиотеки Мишеля Экема де Монтеня.