Казак на самоходке. "Заживо не сгорели" - Валерий Дронов

– Стой, предъявите документы.

– Какие документы, видишь – с передовой, – возмущается командир. Водитель пытался было предъявить бумаги, вытаращил на меня немигающие глаза, но его одернул детина в красноармейской форме, сидящий рядом. «Что-то неладно», – мелькнуло в моей стриженой кубышке, надо действовать. Но как, их пятеро, я один, наши, как на пакость, забились в теплынь, носа не кажут, машин встречных нету.

– Предъявите документы! – требую, собрав в голосе весь дорожно-солдатский авторитет.

Командир подает в развернутом виде удостоверение личности. Батюшки-светы, новенькое-новенькое, никем невладанное, а по дате старое, сентябрем изготовленное. Требую то же от шофера, начальник с гневом спрашивает:

– С каких пор документ фронтового командира Красной Армии стал не авторитетом для тыловых крыс?

– Предъявите документы! – кричу на водителя.

Детина смущается:

– Понимаете, шофера убило. Товарищ водитель маршрутного листа на проезд не имеет. Спешим с донесением в штаб дивизии.

Потом, помявшись, подает свою красноармейскую книжку, а она еще новее. По форме, как моя, но не родня, моя истертая, со следами грязных пальцев.

– Порядок, – говорю.

Обращаюсь к шоферу:

– Предъявите вашу красноармейскую книжку.

Водитель вытаращил зенки, закопошился, пытаясь достать удостоверение из внутреннего кармана, его снова одергивают. Чтобы выиграть время, опять обращаюсь к заднему, но командир кричит:

– Это мои люди, вы ответите, я накажу.

Ну, думаю, нарвался.

– Трогай, – командует шоферу.

– Стой, стрелять буду!

– Поехали, – зло, с надрывом приказывает командир.

– Стой, – кричу, и бабах! Стреляю в воздух рядом с головой водителя. Бросаюсь вперед, наперерез машине, в готовности остановить. Подействовало, автомобиль заглох. Из землянки выскочили и бегут красноармейцы, грамотно: один по дорожке, двое по снежной целине, четвертый занял позицию готовности к открытию огня. Командир выхватил ТТ, приказывает:

– Прочь с дороги! Старший приказывает!

– Я здесь старший, – парирую, не спуская глаз с заднего, готовящегося к стрельбе. Поддержка подоспела вовремя, нас уже пятеро. Из тыла, как раз вовремя, появилась полуторка, в ней командир, четверо бойцов в крытом кузове. Услышав выстрел на посту, увидев, как дорожники занимают боевой порядок, на скорости мчат на подмогу.

– Помогите задержать.

Обращаясь к командиру легковушки, прибывший офицер настойчиво требует:

– Предъявите, пожалуйста, документы.

Задержанный из второго кармана достает другие бумаги, проверяющий ничего подозрительного не находит. Ну, думаю, разодрался, как бык на сколизи, теперь несдобровать, нарушил армейскую субординацию. Однако прошу:

– Проверьте у этого.

Второй предъявляет другой документ, не тот, что мне показывал. Как заору:

– Да они фальшивые, мне другие показывали.

Проверяемые жмутся. Внезапно шофер выскочил из машины, упал плашмя под колеса, оттуда кричит:

– Это контра, арестуйте, у них оружие!

– Руки! Вылезайте!

Красноармейцы отводят задержанных в штаб, в Особый отдел, тогда я не знал, что это за организация, а окрсмерши появились позднее, в 1943 году. Через полтора часа на перекрестке появилась та же легковая машина, водитель, несмотря на понукания начальства, остановился, пожал руки, дал две банки свиной тушенки, буханку хлеба, живем, братцы! Оказалось, это были вражеские диверсанты, они запаслись рацией, другой амуницией для шпионажа. Шофера сцапали в лесу, он стоял в ожидании своего командира, ушедшего в расположение штаба, предупредили, пикнешь – не успеешь и слова сказать, смерть у тебя за шиворотом. Случай сам по себе заурядный, но командир роты отныне приказал на посту стоять вдвоем.

Дорога через Ладожское озеро и грунтовые участки на северо-восток от Кобоны, затем по лесным дебрям на северо-восток до станции Подборье были для лениградцев настоящей Дорогой жизни, всего 308 километров, из них 30 по льду Ладожского озера. По ней везли хлеб и другое продовольствие из центра России. С началом ее работы в третьей декаде декабря город вздохнул легче. С освобождением Тихвина основные грузы бесконечным потоком шли через Волхов. Мы обслуживали грунтовой участок на юге от Кобоны – на Волхов, Тихвин.

Очень часто трасса была и дорогой смерти, слишком трудно было ее защищать, фашисты делали все, чтобы умертвить движущееся. Февраль 1942 года был лютым, птицы на лету замерзали. Из-за поворота, поднимаясь по некрутому склону, который то и дело простреливался немецкой артиллерией, движется вереница одноконок. Меж гнутых головок крестьянских саней приютились ездовые, а в розвальнях, вповалку, сбившись в плотную кучку – раненые. Везут из полковых медпунктов в госпитали. На дворе крещенские морозы, а укрытием у них тоненькие одеяльца, раненые недвижимы, кое-кто при смерти. Жуткая, горестная картина, выживут ли?

Тут немцы обрушили смерч взрывов как раз на место, где проходил обоз. Убит ездовой и один из раненых. Обошла их смерть в окопах, а тут скосила. Ранены вторично трое, у многих открылось кровотечение. Санитарка мечется среди своих подопечных, наше отделение пытается помочь. Как на грех, ни одной машины, спрятались от обстрела.

Запомнилось, как тяжелораненые вяло реагировали на обстрел. Чувствовалась какая-то отрешенность, безразличие. Сержант, обращаясь ко мне, лишь попросил: «Подоткни, укрой… Быстрее езжай». Это не безразличие, а слабость, беспомощность. Говорят, что чужая боль не болит. До сих пор у меня ноет где-то внутри, в душе или в сердце.

В конце февраля день был летный, налетели «юнкерсы» и «мессершмитты». И сейчас видится не только во сне, но и наяву, что там было. Разбитые и поврежденные машины, убитые и раненые ленинградцы и многое, многое другое, страшное и жуткое. Представьте детей, больных, оставшихся без средств передвижения, истощенных, без тепла, на 35–38 градусах мороза. Вижу, чувствую их боль, стоны раненых. А гансы злорадствуют, возмещают на населении злобу за неудачи под Ленинградом, бомбят и бомбят, стреляют и стреляют, нет никакого спасения.

На участке дороги разбиты две крытые машины, в них стон, плач, пулеметной очередью убита медсестра, во второй машине много убитых, трое раненых, их перевязали и отправили на Волхов в кабинах попутных машин, мертвых вынесли на обочину. Что делать с остальными, ведь замерзнут? Из леса, прилегающего к дороге, выскочила батарея «Катюш» многозарядных ракетных установок, за ними следуют спецмашины. Тактика боя следующая: выскочат на боевую позицию, дадут залп и, поминай как звали, уходят своими дорогами на другой участок фронта. Гитлеровцы охотились за БМ-8, БМ-13 как за самой первостепенной целью, хотели узнать секрет самого мощного оружия. Их шестиствольный немецкий миномет «Зексман» в подметки «Катюше» не годился.