Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание - Леонид Михайлович Млечин

и техническое качество самолетов не имеют ровным счетом никакого значения? Все зависит от боевого духа и морального состояния людей. С тех пор как сержант Ода в мае 1943 года таранил американский В-17, каждый летчик знает, что ему делать, если противник сидит за штурвалом более совершенного самолета.

Мацунага отвел свой взгляд от лица инструктора, которое стало приобретать натуральный цвет.

— Садитесь.

Больше никто в отряде не рисковал задавать майору необдуманные вопросы.

Тамио Кавабэ знал историю тарана сержанта Ода. Посмертно Ода повысили в звании. Этот обычай распространился на отряды камикадзе: в списке погибших к имени приписывали новое звание. Лобовой таран не пользовался популярностью среди японских летчиков: их не устраивал низкий счет — один вражеский самолет за один свой. Расстреляв боезапас, опытные истребители пытались перерубить пропеллером рули управления самолета врага. Некоторым это удавалось.

Размышляя над словами командира отряда, Кавабэ нисколько не сомневался в том, что и ему, и его товарищам в случае необходимости следует пойти на лобовой таран. На более сложный маневр у них просто не хватит мастерства.

Добившись в Токио выделения самолетов и дополнительного количества бензина отрядам камикадзе, вице-адмирал Хомма счел своим долгом продемонстрировать, что сам он экономит горючее. Он отказался от предложенного самолета и сказал, что проедет на поезде сколько можно, а уже на Юге найдет себе место на одном из самолетов, которые возят курьеров главного штаба флота.

К обычному поезду прицепили салон-вагон, чтобы адмирал не испытывал неудобств в пути, но путешествие оказалось тяжким. Хомма был готов к долгим стоянкам и воздушным налетам, но он не предполагал, сколь ужасная картина откроется ему из окна, стыдливо прикрытого хорошо отглаженной белой занавеской.

Страна лежала в руинах, и всякое проявление жизни в ней казалось последними судорогами умирающего организма.

Станции были забиты до отказа. Старики и совсем зеленая молодежь штурмовали поезд; людей среднего возраста Хомма не видел вообще. Мужчины были на фронте, женщины отбывали трудовую повинность.

Еще четыре года назад железная дорога, ведущая на Юг, считалась гордостью Японии. Теперь большинство станций было разрушено. Окаяма напоминала обглоданный скелет. Зеленые холмы Хёго почернели и казались обгоревшими. Кобэ, крупнейший порт, был похож на свалку вышедших из употребления и ненужных вещей. Только Киото остался нетронутым — единственный крупный город, который американцы не бомбили. Но толпа растерянных и истерзанных войной людей была такой же, как везде. Новое здание вокзала в Нагоя тоже чудом избежало разрушения — гигантская мраморная арка высилась над выцветшими армейскими палатками, в которых обитали беженцы, оставшиеся без крыши над головой. Увидев поезд, они бросились на штурм, навьючив на себя детей и весь сохранившийся скарб.

Адмирал Хомма задернул занавеску и перестал выглядывать из окна. На войне он видел достаточно страданий и не боялся их вида. Его пугало другое — японский народ подавлен обрушившимися на него невзгодами и на глазах терял волю к борьбе. Хомма по привычке подумал: «волю к победе», но сам же поправился. «Воля к борьбе» было более точным понятием. О победе адмирал Хомма не думал. Он трезво оценивал шансы императорской армии, которая не могла выстоять в противоборстве с гигантской военной машиной союзников. Тем более что Германия капитулировала, и теперь американцы и, видимо, русские всей силой навалятся на Японию. Понимал это, надо полагать, не один Хомма. Вести разговоры на эти темы никто, разумеется, не решался, но и в главном штабе, и в министерстве флота наблюдательный Хомма заметил усталость и, что хуже всего, безразличие многих офицеров. Они словно уже примирились с грядущим поражением и тянули свою лямку по инерции.

Усталость чувствовали не только штабные, но и фронтовые офицеры, хотя и они иногда плохо представляли себе истинное положение на фронтах. Газеты были полны победных реляций, а передачи вражеского радио, которые велись с Гавайских островов, глушились, хотя это стоило очень дорого. В военной службе адмирала Хомма больше всего восхищала взаимосвязанность всех частей гигантского механизма, когда одно слово командира приводило в движение огромные массы людей. Подчиняясь воле командующего, разворачивались в наступлении дивизии, поднимались в воздух эскадрильи, выходили из портов эскадры боевых кораблей. Равнодушный ко всему показному Хомма не искал орденов, привилегий, почестей. Высшим наслаждением для него было само участие в ведении боевых действий. На секунду он представил, что война закончилась… Что же он будет делать? Сидеть дома и рассматривать карты былых сражений? В лучшем случае его пригласят в академию читать лекции будущим лейтенантам. Но урожай с посеянного ему уже не придется собирать. Когда эти лейтенанты вновь наберутся сил, он уже ни на что не будет годен. У каждого полководца есть своя война. К следующей вырастают новые военачальники.

Сколько лет он готовился к своей войне, сколько сил отдал армии! И все впустую? Нет, его слишком рано хотят лишить единственно возможного для него счастья — воевать. Он еще не устал…

И адмирал Хомма вспомнил, как за несколько лет до начала тихоокеанской войны его назначили в авиационное бюро министерства флота. Бюро входило в состав технического управления министерства, но по традиции ощущало себя совершенно самостоятельным ведомством. Контуры будущей войны никому еще не были ведомы. В академии сторонники противоположных концепций чувствовали себя на равных, внимательно изучались труды немецких, французских и советских военных теоретиков. Устав армии строился исключительно на наступательной тактике. Впрочем, эта тенденция была свойственна не только японской армии. «Победа в бою достигается не численным превосходством и не материальным преимуществом, а хорошей подготовкой, волей к победе и боевым наступательным духом», — говорилось в уставе. Переход к обороне предусматривался только в крайних случаях. Канны снились каждому японскому генштабисту; нанести мощный удар по флангам противника, прорвать его оборону и добиться полного окружения — учили они общевойсковых командиров. Действовать быстро и решительно, не давать противнику прийти в себя, оправиться от удара, подтянуть резервы, перегруппировать силы.

К танкам в министерстве армии относились с большим сомнением. В их возможности не верили и самостоятельной роли им не предоставляли. Танки придавали пехоте: батальону — танковый взвод, полку — роту, дивизии — батальон.

Армия главное внимание уделяла пехоте, особенно ее боевым действиям в ночное время, считавшееся наиболее удобным для нанесения внезапного удара. Треть учебного времени отводилась для подготовки бойцов к действиям в темноте. Занятия велись в темных очках, чтобы создать иллюзию ночи.

Если армия не верила в танки, то флот пренебрежительно относился к морской авиации. Даже в техническом управлении министерства флота недоумевали: что толку в машинах, которые боятся дождя и непогоды? При распределении средств авиационному бюро