Звездочет поневоле - Оксана Бердочкина

– Ты передал?

– Да, еще днем.

– Почему он не отвечает мне? – невозможно шепелявя, плакался Писанина.

– Не знаю. Подожди. Он был весьма заинтересован в твоей повести… С тобой что-то произошло?

– Меня настиг рок. Помоги мне, Шуга, ты нужен мне. Я хочу смерти.

– Что? Я не понял, что ты сказал, повтори еще раз.

– Меня настиг рок!

– Бок болит?

– Нет, рок! Мне плохо Шуга, помоги мне! У меня кончаются деньги, когда я вернусь обратно в редакцию?

– Ничего не могу обещать. Постараюсь прояснить ситуацию на следующей неделе. Деньги завезу… Слышишь меня? Я обо всем поговорю с Ключом в понедельник. Господи, как объяснить им, что ты безвреден? Возможно, тебе придется занять должность попроще…

– Обещаешь?

– Я сделаю все, что в моих силах.

Позже Писанина будет плакать, рассматривая себя в запачканном зеркале ванной комнаты. «Что делать, когда подбито лицо и все передние зубы почти отсутствуют? Надежды нет, никто не хочет публиковать мои рассказы. Что я сделал за свою жизнь? Я ничего не сделал, а между тем умнейшие люди боролись и гибли за каждое сказанное слово, пытаясь достучаться – ломали сознание миллионов, а я променял себя на серые ставки в дурацких редакциях, меня хватило только на то, чтобы заработать диагноз».

Через некоторое время сердце несчастной Писанины забьется сильнее, будто ножом резко поставили прочерк, оглушительно трагично сведет все на грусть, он сядет в темной кухне и, закурив сигарету, будет по-прежнему плакать, испытывая сильнейшую скорбь. Чувство стыда за свою жизнь не будет давать ему покоя, «я такой голый» – будет думать он, забивая горящую сигарету в старый вздувшийся паркет, оставляя совершенно ровный ряд своих творческих последствий. Позже уляжется на середину кухни и, все крепче прижимая тело к холодным полам, станет ожидать своей скорой смерти. В голове поселятся позорные мысли, приобретая видение черного выжженного поля, он обнаружит за своим ухом прыщ, после чего впадет в состояние уверенности, в котором переживет факт того, что из его постыдного грязного тела убегают кости, наспех прихватывая его черепную коробку.

За старой стеной дернется лифт, как же отчетливо слышно его движение, Писанину это бессмысленно напугает, и он, наконец, решится на звонок другу:

– Сахарный? Ты где? Мой двойной зодиак лишил меня небесного благословения. Эта великая перемена, связалась с детальным возбуждением и уже вовсю дает рекомендации моему злому близнецу, – на что Шуга разнообразно промолчал, испытывая свое же собственное терпение. – Ты должен знать, Шуга, обезьяны уже подписали японскую открыточку, прорвав надежные двери Центрального телеграфа. Я пал, оттого что женщины перестали прятаться в моем шкафу, теперь там хлам повседневности крутит свое, настраивая меня против себя, ставя все на условную бесконечность.

– Понимаю… Насчет тебя я поговорю в понедельник, и мы обязательно что-нибудь придумаем. Пока займись чем-нибудь. Отвлекись от дел. Я дал свое слово. Сам понимаешь, не всякий пойдет на жертву. Я не уверен в том, что получится убедить их в твоей полезности… И, тем не менее, я от тебя не прячусь.

– Не могу… Не могу ждать, Шуга. Праздник луны на носу у распятого Эйнштейна… Мне не хватит выносливости. В моем теле есть вредная клеточка, она сопротивляется благому делению. И вообще, на меня стул упал. Ты где?

– Чего? Повтори еще раз.

– Жить не могу! Ты где?

– Повтори еще раз.

– Повтори сам! Что ты сказал? Ты где?

– Мы уже все обсудили. Полагаю, что Борода даст тебе ответ в понедельник, и я также сообщу к вечеру того же дня.

– Нет, мне ждать нельзя. Мне противопоказано ожидание. Она убьет меня, Шуга! Ибо она лишняя, и ей нет соответствий. Вредная клеточка далека от белого, но и черное держится от нее в стороне. Все это как круглые квадраты в неравных углах треугольника в общей сути устойчивых сопротивлений и все это непреднамеренно, все это без согласия дырявой невесты.

– Тебе нужно лечиться, Писанина! Ты должен осознать свой диагноз. Подлечишься, успокоишься, приведешь себя в порядок, все станет другим и мир изменит к тебе свое отношение.

– Что?

– Ах, друг мой… – в конфузе сжался Сахарный, – на голубых вертолетах, уже никто не летает. Я помогу тебе только в случае, если ты станешь внимательней. Тебе необходимо лечение. Запомни это и действуй.

– Я боюсь врачей, Шуга. Все кругом несут на меня свои страдания. Мне противны их желтые режущие глаза, и тот факт, что они считают себя специалистами, – убивает меня заведомо.

– Чего несут?

– Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!

– Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.

– Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…

– Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?

– Слышу… – согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.

Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. «Разве они мои?». Солнце плещется в зените, и спустя столько лет я вижу сад своего летнего детства, где над абрикосовым соком и ванильными пирожными «Claude Monet» матерится суетливая пчела. «Зачем на углу сада вздернута кукла? Она больше меня раза в четыре, едва качается на легком ветру в высоте крепкого дерева, пластмассовая с красной улыбкой, хвалится платьем. Я захожу в покрытое летними зонтиками кафе, что расположилось возле сада на бескрайных песках, чтобы забрать приготовленную для меня пищу, но все больше и больше увлекаясь ее качеством и запахом, я понимаю, что у меня ее кто-то крадет. Я поворачиваюсь в сторону выхода, мне нужно скорее уйти, но я вижу уже сотню таких же раскрашенных кукол с красными улыбками, они заполняют пространство кафе, расположившись за накрытыми к чаю столиками – они преднамеренно изучают меня, смеясь своими красными ртами. Вдали мчится черный горячий поезд, и сквозь стекло сладкой многообразной витрины, что служит противоположностью выхода, я вижу отблеск горячего движения. „Стань ближе, и я пройду сквозь тебя“, – говорит грозящий мне голос. И правда, я прохожу через эту движущуюся параллель, но песок под ногами вдруг становится красным, и я вижу, как танцуют улыбающиеся Будды, их так много, и они настолько сильны, что вся эта бутафория кукольного чувства внезапно исчезает вместе с садом и летними зонтиками. Под своими ногами я нахожу убитого младенца. В нем остался охотничий нож, мысль о содеянном пугает меня, – я пытаюсь бежать от происходящего, но не могу сдвинуться с места. Будды качают головой, таинственно приветствуя мою суть. Я хватаюсь за сердце, пытаясь разобрать его стук, движение, танец, ритм, но тело необъяснимым образом теряет свою структуру, становясь пустым и легким. „В этом теле нет сердца“, – шепчет мне один из танцующих Будд, я хочу пить, солнце съедает мою кожу, мне кажется, что я почти исчез, но мне говорят, что в мире, что был создан моими поступками, – нет воды. Неожиданно срываюсь с места, и небо становится красным, подобно человеческой крови, все, что вокруг меня, и еще часть бесконечности, заливается ярким алым пленительным цветом. Я кричу во все горло, тем самым все дальше отдаляясь от танцующих Будд пытаясь прогнать правду того, что это убиение было совершено мной. В мое ухо врывается крик петуха, я вижу, как птица вспорхнула на каменную изгородь, перерезающую пустыню моих надежд, и теперь я бегу навстречу неизведанному, чувствуя особенный ветер. Порывистые волны проникают внутрь моей пустоты, испытывая силу природной сущности, собирая мою распавшуюся душу в кулак. „Быстрей. Быстрей. Перегони этот ветер всем своим смыслом. Вытолкай его из себя“, – шепчет мне один из Будд, не веря в то, что скорость моя ничтожна. Алый цвет спадает с горизонта подобно легкому занавесу. Вдалеке появляется старый кельтский город, он спускается с неба на землю, легко и неподвижно ложась в прочность земли, чтобы пустить свои каменные, живучие корни. Теперь все, что меня окружает, приобретает чувство рассвета, ощущение новорожденности, затмевает грязь мира, словно небесная чистота прикоснулась к уставшей от человечества земле. На пути к городу я вижу чью-то фигуру – темный смуглый мальчик, в обносках, без обуви надежно ожидает меня, держа в руках только заработанный им кусок хлеба. Едва наши взгляды успели встретиться, как он прокричал: „Апостол Петр!“, – указывая на воинствующий горизонт. Я вижу глаза Апостола, они приходят в земной мир, проявляясь на почти бесцветном небе, подобно сеансу в кинотеатре, и кажется мне, что те пески, через которые я прошел, вот-вот поднимутся волной, уничтожая все на своем пути. Прогоняя все то, что было здесь хотя бы раз, и все, что явилось сюда божественным случаем еще минуту назад. Я чувствую раскаянье и стыд, признавая, что именно я сотворил возможность грядущего разрушения. Взамен замираю, испытывая тоску и боль, с покорностью в сердце, ожидая силу справедливого земного наказания…».