Империя Наполеона III - Андрей Смирнов

Рано утром 6 августа заговорщики высадились на французском берегу в Вимерё, недалеко от Булони, где их уже ждали поручик Аладениз и три унтер-офицера 42-го линейного полка, составлявшего гарнизон Булони. Последующие события были вольно пересказаны республиканскими историографами, поэтому обратимся к свидетельским показаниям. Один из свидетелей, сержант Рикюз, рассказывал: «6 августа в половине шестого утра я был в своей комнате, собираясь одеваться. Вдруг слышу крики: «К оружию!» Смотрю в окно, выходящее во двор казармы, и вижу офицера 42-го полка; но потом узнал в нем лейтенанта Аладениза. Я быстро оделся и взял с собою пороховницу, думая, что что-нибудь случилось в городе. Сойдя вниз, я увидел, что половина роты была уже построена на дворе во фронт. Я хотел подойти к своей роте. Тут же стояла группа вооруженных людей в форме 40-го линейного полка. Во главе ее стояло много старших офицеров. Один из этих офицеров, в котором я узнал принца, сказал, подавая мне руку: «Здравствуй, удалец! Я жалую тебя в офицеры». Я отвечал, что доволен своим положением и желаю остаться со своими командирами. Затем я присоединился к своей роте. Лейтенант Аладениз, принявший командование над обеими ротами, приказал взять на караул и бить сбор к знамени. Принц подошел к нам поближе и сказал довольно длинную речь. (Луи-Наполеон говорил солдатам приблизительно следующее: «Солдаты, вы — лучшая часть народа, а с вами обращаются, как со стадом. Те, которые имеют власть, хотели бы опошлить благородное звание солдата. Вас унижали, и вы напрасно спрашивали о том, что сделалось с орлами Арколы, Аустерлица, Иенны. Вот они — эти орлы! Я вам их возвращаю — берегите их: с ними вас будет сопровождать слава, честь, удача…». — Прим. авт.) Я был довольно далеко и не мог его слышать; я слышал только, что в конце принц сказал: «Мы подымемся в верхний город и оттуда двинемся на Париж». Я заметил, что к верхушке знамени был приделан орел. Этот орел заставил меня подумать, что предпринимают что-нибудь против правительства»{84}.

В то время как Луи-Наполеон безуспешно пытался снять с себя орден, чтобы вручить его сержанту, которого он на месте произвел в капитаны, на плац в ярости ворвался настоящий капитан — Коль-Пюижелье. Он обратился к солдатам с призывом не слушать заговорщиков: «Вас обманули, — кричал он солдатам, — не слушайте изменников, да здравствует король!» Ситуация для заговорщиков сложилась критическая: Луи-Наполеон после попытки привлечь Коль-Пюижелье на свою сторону стреляет в него в упор, но промахивается: пуля попала в лицо рядом стоящего солдата и, выбив ему три зуба, вышла через шею. В суматохе принцу с заговорщиками удалось вырваться, и они направляются к городу, чтобы увлечь за собой народ. Тем временем в городе уже объявлена тревога, навстречу мятежникам выступает большой отряд жандармов, при виде которого все бросаются наутек к берегу. Сам принц пытается спастись вплавь, но при виде целящихся в него жандармов останавливается на месте и дает себя взять.

В отличие от страсбургского заговора Булонь обошлась принцу дорого. Реакция прессы была более резкой, доминирующим стал язвительный, издевательский тон в отношении «неумелого подражателя славы своего великого дяди». Вот что писал в это время «Ле Журналь де Деба»: «Орлы, прокламации, императорские претензии господина Луи-Бонапарта привели к тому, что во второй раз он оказался в неприглядном и смешном положении… В действительности подобное предприятие показывает избыток безрассудства… Все это походит на комедию; безумных не расстреливают, их заключают под стражу»{85}. А вот что писала «Ля Пресс»: «Луи-Бонапарт стал в такое положение, что теперь никто во Франции не может питать к нему ни малейшего чувства симпатии, ни малейшей жалости. Потешность этой попытки видна в недомыслии его проектов, в этом торопливом бегстве при первом знаке сопротивления, в этом внезапном превращении диких заговорщиков в испуганных и робких ящериц. Гнусность же заключается в неблагодарности к королю, который, по своему милосердию, снисходительно простил ему уже раз преступление, которое должно было быть наказано самым строгим образом, — такое преступление, за совершение которого Наполеон расправлялся в 24 часа… Но оставим этого молокососа, у которого нет, кажется, ни ума, ни сердца». В таком же духе на событие отзывались ведущие французские издания, а в Англии эту выходку иначе как безумной не называли. Под натиском общественного мнения, сформированного, безусловно, правительственной прессой, которой ловко манипулировало правительство Гизо, даже отец принца счел своим долгом его пожурить.

Принц предстал перед королевским судом. Любопытно, что его защищали два адвоката: легитимист Берье и пламенный республиканец — Мари. Пример примечательный: подзащитный и его адвокаты, все трое принадлежащие к различным политическим течениям, были объединены своего рода духом непримиримой оппозиции к Июльской монархии. На суде принц неоднократно упрекал режим в отказе от принципа прямого обращения к народу и ратовал за возврат к институтам Империи. Сэнт Марк Жирардан после дебатов в палате пэров даже утверждал, что «эти стычки скрыли принца от высших классов, выставив его напоказ перед народом»{86}, о чем также свидетельствовали сочувственные отзывы делу Луи-Наполеона со всей страны{87}. Некий житель Валансьенна в 1840 году открыто высказывался в поддержку Луи-Наполеона, и нужно отметить, что сочувственные делу принца отзывы приходили со всей страны. В своем классическом труде по истории Французской революции 1848 года Даниель Штерн не без основания утверждала, что из различных симпатий, из различных течений общественного мнения скоплялась значительная сила вокруг имени Бонапарта. «В одном письме, — отмечала она, — написанном в то время, я нахожу любопытную оценку этих течений общественного мнения: «При настоящем положении вещей многие деятели разных партий примыкают к принцу. Направление умов в этом смысле особенно замечается в провинции. В Париже оно обнаруживается довольно ярко среди депутатов. Среди них насчитывают человек тридцать, которые охотно высказывают свои мысли в этом направлении. Вся бывшая крайняя левая целиком стоит на этой точке зрения, и такие идеи затронули уже в сильной степени левую, группирующуюся вокруг Одилона Барро; движение достигло уже до ее вождя, который остается пока в крайней нерешимости. Тьер некоторым кажется подозрительным. Мне кажется, что это напрасно. Тьер начинает сомневаться в династии, но он не отпал от нее. Это, может быть, единственный человек, который знает наше положение со всех сторон. Он в глубине души империалист, но он слишком опасается революции, чтобы сделаться революционером… Бонапартистская партия пускает свои побеги и в консервативную партию — правда, это бывает в исключительных случаях, но все-таки бывает. Словом, это партия, которая составляется из людей, потерявших свое положение, а таких теперь так много, что сила на их стороне»{88}.

Итак, о Луи-Наполеоне узнали после двух неудачных попыток военного переворота. В действительности, хотя их автор и был выставлен в смешном свете, сейчас точно известно, что заговорщическая сеть раскинулась очень широко по всей Франции. Сам заговор вполне вписывался в целую череду заговоров времен Реставрации, менее хорошо подготовленных, но встречающих повсюду сочувствие и поддержку от простого народа, настроенного резко против Бурбонов. И если в Страсбурге принц угодил в ловушку, приготовленную полицией, то во время булонского дела правительство Луи-Наполеона, да и сам Гизо были встревожены не на шутку. Правительство даже отказалось от проведения тщательного расследования, поскольку в заговоре были замешаны, кроме армейских чинов, и высшие чиновники государства, их разоблачение могло привести к падению самого режима. В целом армия сочувствовала Луи-Наполеону в его планах установления империи. Одним словом, неудавшиеся заговоры сделали принца и признанным претендентом, и объектом сочувствия народных масс. Перед правительством встала проблема: что делать с человеком, существование которого нежелательно для режима? Расстрелять племянника Наполеона в то время, когда было сделано все возможное для прославления героического прошлого, было рискованно, поэтому специально для Луи-Наполеона был введен новый вид наказания — пожизненное заключение в крепости. Так, на долгие шесть лет он оказался заточенным в крепости Ам под бдительным надзором полиции и усиленной охраной.