Карниз - Мария Ануфриева

В редкие выходные Понтий пекла пирожки с мясом или с капустой и ходила по гостям. Из гостей она тоже несла, ибо не нести не могла. Уносить принесенное собой было бы странно, поэтому несла она то единственное, что не приносила, – спиртное. С уходом Понтия со стола исчезали початые бутылки, в которых оставалась хоть маковая росинка. Целые бутылки не исчезали, потому что, пока они были целы, Понтий не уходила.

Она могла бы осчастливить своими кулинарными талантами любого мужчину, но мужчины интересовали ее не больше репчатого лука, который даже в лихие девяностые и отходняковые нулевые годы стоил недорого. Лук единственный ни разу не был удостоен чести быть унесенным Понтием с работы.

Вспоминать прошлое Понтий с Папочкой не любили, но Ия знала, что знакомы они с детства и выросли в одном дворе. Точнее, в одной подворотне на Большой Пушкарской улице.

Пока матери пили, дочки превращались в шпану. Потом, в советское еще время, начались темные делишки, которые закончились бы весьма сурово. На счастье Папочки и Понтия, советское время закончилось раньше, чем их делишки. По российскому смутному времени торговля «не только фарцой» потянула на два года колонии для Понтия и условный срок Папочки. Районный суд учел юный возраст, раскаяние и наличие матери, умирающей от рака.

Понтий отправилась в колонию, а Папочка распрощался со спортивной карьерой, которая до судимости еще брезжила перед ним, несмотря на затянувшую трясину делишек.

Про спорт Папочка тоже не любил вспоминать. Когда Ия находила где-нибудь в глубине квартиры, на антресолях или дальних полках шкафов, грамоты лучшей юной пловчихе города, отнимал их и прятал еще дальше. Вернее, отнимала и прятала – по-женски порывисто, горячо, с обидой. Как будто не грамоту вытащили на свет, а постыдный скелет из шкафа. Но у кого нет скелетов несбывшихся надежд.

Из колонии Понтий вернулась досрочно. Там она запомнилась хорошим поведением, вкусными пирожками и младенцем, от которого отказалась при рождении. Правда, также ходили слухи, что ребенка она потеряла еще не рожденным. Скептики утверждали, что никакого ребенка вовсе не было, ибо, во-первых, неоткуда ему было и взяться, во-вторых, все знали любовь Понтия к сочинительству и аферам.

Ия недолюбливала Понтия, но мирилась с ней, как мирилась с тараканами в своем прежнем доме.

Иногда они вместе приезжали в «Карниз», в котором ничего не менялось. Ия чувствовала себя в компании галантных кавалеров, держала Папочку под руку и с торжеством глядела по сторонам. Понтий брезгливо листала скудное меню о трех листах и, видимо, прикидывала, что есть заведения, откуда унести попросту нечего.

В «Карнизе» к ним подсаживалась Муха. Она витиевато клянчила у Понтия и Папочки деньги, но те не поддавались.

– Приходи ко мне, обедом накормлю, – говорила Понтий.

– И вообще шла бы ты поработала, что ли, – говорил Папочка. – Совесть надо иметь.

В один из приездов Папочка много выпил. Был август. На столе стоял арбуз. Взяв у официанта нож, Папочка сам стал кромсать арбуз, а потом дико озираться и размахивать ножом. Что ему не понравилось, было не ясно.

– Отберите у нее нож, – заверещали активы и фам в один голос, а старожилы попрятались за новичков, поскольку знали крутой норов Папочки.

Отнять нож было не так-то просто. Подойти близко боялись даже закаленные в боях за отстаивание своего мужского достоинства бабищи в спортивных костюмах. Низенькие фэйс-контролерши из охраны застыли в нерешительности. Побежали искать Ию.

Она пришла, оценила обстановку и поднесла к носу Папочки кулак. Незаметно для себя она научилась всему, что умеют преданные и любящие жены алкоголиков. Утихомиривать и прощать. Прощать и забывать, и снова утихомиривать.

Кулак помогал не всегда. Иногда ей приходилось брать в руки сковородку.

– Только не по голове! Она у меня самое больное место, – ныл Папочка и закрывал голову руками.

Бить первой Ия боялась. Только давала сдачи.

– Мы убьем друг друга когда-нибудь, ты это понимаешь? – обнимал ее в постели Папочка через десять минут.

Ия не понимала этого, ведь роднее у него никого не было. Не хотела понимать.

Отняв у Папочки нож и вернув его официанту, она почти снискала тогда аплодисменты.

Только Муха, сидевшая поодаль, поправила свой балахон и проворчала под нос:

– Бедная девочка.

Мирок был тесен. Иногда доходили новости от Нади. Она перебралась во Францию и посылала приветы им обоим. Иногда они сталкивались с юристом. На лице ее все еще плескалось харчо, которое она вылила в унитаз, не дождавшись Папочку с работы три года назад. Да, прошло три года или четыре, Ия не считала. Они свыклись друг с другом и выстроили свой мирок, в котором не было места посторонним и мужчинам.

Свою жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.

Поступок, торжественно именуемый в их среде «coming out» – выход из подполья, – Ия совершила одной ногой.

Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы и сослуживицы выходили замуж и рожали детей. Они выпадали из ее круга общения, или она выпадала из их. Вчерашних приятельниц будто рассаживали по космическим кораблям и разносили на разные планеты.

Будущее все казалось Ие далеким, отдельным от ее настоящего. Прекрасное далеко не должно было быть к ней жестоко. Ну а в настоящем было много цветов.

Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись в доме каждый день, без повода. Точнее, поводом были сам новый день и Ия.

Как потеплеет, у метро выстраивались в ряд старушки: сначала с примулой, потом с первыми дачными нарциссами и тюльпанами, чуть позже – с россыпями полевых цветов. Это во Франции цветочницы наряжены в яркие платья и соломенные шляпки с лентами. В России цветочницы облачены в потертые пальтишки с облезшими воротниками, прохудившиеся сапожонки и иногда ордена на груди. Их наряд не меняется и летом, благо часто оно в наших широтах бывает прохладным.

Глядя на подружек, Ия старалась не думать о будущем. Глядя на старушек, она не могла не думать о нем.

Что будет с ней, с Папочкой, с ними? Тогда же Ия стала вспоминать слова Любаши, которые, оказывается, все это время дремали в ее голове: «Будет мужик – будут и дети». Но как они будут жить все вместе: она, Папочка, их будущие дети и мифический мужик? Это было не ясно и, более того, абсурдно. Разношерстную компанию еще можно было уместить в голове, но вот как разместятся они в жизни…