Вольер - Алла Дымовская

Так и есть. Отрывисто прозвучало в полной тишине уснувшего дома хлопотливое воззвание к «лаборанту» – беда с этими суспензионными управляющими! Прежние полимерные были куда лучше! По крайней мере, не в свое дело не лезли. Будто бы он и без «лаборанта» не знает, как ему жить правильно! Ведь был же приказ – отзываться только на его голос, а уж подчиняться безусловно одному хозяину. Так нет, чертов ИК, тоже мне – Искусственный Когитатор, который мыслит, хотя и не существует! Разломать его к печкам‑лавочкам! Зачем он Амалию‑то слушает? А потому что из всех зол выбирает для своего повелителя наименьшее. В общем‑то, «лаборант» прав. Ему давно уже противопоказаны экстренные психокинетические погружения, но предписан полноценный восьмичасовой сон, причем на водяной кровати, отнюдь не на краю опытной тумбы‑вивария.

Кабинет засветился неоновым светом плавно, не резко. Хорошо хоть Амалия пощадила его, не стала возвращать к реальному бытию посредством барочной музыки – он Вивальди уже слышать не может. Ни осень, ни лето, ни аллегро, ни престо. Архаика, а до чего же раздражает.

– Игнаша, ну нельзя же так! – раздался с порога недовольный басовитый голосок, странноватый для столь хрупкой и утонченной дамы, но Амалия вся и сплошь состоит из контрастов, ими и дышит, когда не впадает в крайности.

Игнатий Христофорович привел магнитное кресло в вертикальное положение. Вот и погрузился! Отпогружался, можно даже сказать! Да‑с!

– Ты присаживайся, милая моя, – почти нежно ответил Игнатий Христофорович, по опыту зная – с Амалией только так и надо. Главное не возражать, говорить покорно и ласково, ни в коем случае не провоцировать ее участливое материнское начало.

– Нас будет всего трое? Или подождем Карлушу? – куда более спокойно спросила Амалия, сбросив тем временем нарядные туфли и вытягиваясь в состояние «полулежа» на его любимой козетке – антикварная вещь, эпоха постоянных форм, а какая красота! И Амалия на ней тоже красива. Огненные янтарные глаза горят на белом, словно кохинхинский рис, продолговатом личике, в противовес волосы черные, как межзвездная пустота, и такие же непроглядно густые.

– Карл не прилетит. Пишет новую вещь, просил ни за что не отвлекать. Говорит, мы маемся ерундой, к тому же вся затея – якобы против моральных установлений. Его, разумеется, не наших. Но в основном он не верит. Ну подумай сама, при чем здесь вера? Как будто молекулярная съемка может обманывать? И потом ни ты, ни я, ни тем более Гортензий никогда не отличались страстью к преувеличениям. Отсюда вывод – разбираться придется нам втроем, – Игнатий Христофорович засопел натужно носом. Вся ситуация в целом его тоже нисколько не радовала.

– О Гортензии ты лучше помолчи. Он от природы потребитель класса экстра. Его вообще радуют такие вещи, которым мы с тобой и значения не придаем! – рассердилась вдруг Амалия. – Я себя чувствую рядом с ним доисторическим экспонатом, старой бабкой в платочке и с кошелкой. Нет, с лукошком. Или с котомкой. Как правильно будет, Игнаша?

– С лукошком. Для тебя, по крайней мере. И потом что ты хочешь? Молодому человеку только пятьдесят один год. Нельзя же требовать, в самом деле, чтобы он перестал изумляться окружающему его миру? – напомнил он Амалии.

– Пусть изумляется сколько хочет! Но зачем же сопровождать сей процесс столь многими разрушениями и неприятностями для людей, ему близких? – в голосе Амалии загрохотали возмущенные басы, но в действительности она нисколько не сердилась. Гортензий ей нравился. – Кстати, а где, собственно, он есть? Впрочем, страсть к опозданиям всегда числилась в его недостатках.

Тут пороговый блок пропустил в сияющий зеленоватым неоном кабинет Игнатия Христофоровича еще одну фигуру. Долговязую и длинноволосую. А если приглядеться повнимательней – то и излишне длинноносую.

– Собственно, он есть тут! Приветствую сию обитель «Пересвет», ее дражайшего хозяина и его не менее дражайших гостей, иначе гостью! – насмешливо сообщила фигура звенящим голосом Гортензия, затем художественно присвистнула и выдала: – Ах, Амалия Павловна, Амалия Павловна! Куртизанка Нинон де Ланкло отдыхает после трудов праведных. Я‑то всегда считал вас порядочной женщиной! А тут такой соблазн! Позвольте ручку!

– Негодник, какую вам еще ручку? – возмущенно забасила с антикварной козетки хрупкая Амалия, однако совсем даже не обиделась на злопыхательствующего шутника.

– Тогда дозвольте ножку! Раз уж ручку вам так жалко, – продолжал глумиться Гортензий, косясь одновременно в сторону хозяина дома – не возражает ли? Игнатий Христофорович нимало не возражал.

Шутливая перепалка длилась еще пару минут. И пусть. Рассудил Игнатий Христофорович. Дальше все равно ничего веселого не ожидается. Пока же Гортензий резвился, а огнеглазая Амалия ему нарочито строго отвечала, сам он думал. Не совершают ли они ошибку, пытаясь нынче разрешить задачу за спиной, так сказать, лица, ее поставившего. Но в том‑то и дело, что оное лицо наотрез отказалось участвовать в обсуждении как задачи, так и себя самого, что вообще‑то было на сей раз равнозначно. И это настораживало еще больше. Нет, даже убеждало, что его, Игнатия Христофоровича тревога основана не на беспочвенной предпосылке.

Наконец Гортензий устроился на осевшем под его весом пухлом, ажурной отливки ковре «сам‑хоросан», вечная его манера – разлечься на полу и взирать на окружающих лениво снизу вверх или вообще не смотреть. Красив по‑своему, этакий вождь краснокожих, только перьев в прическе не хватает. Вылитый североамериканский индеец эпохи Ирокезского Союза Пяти Племен, игра природы, забавно, откуда такая чистота этнического типа по нынешним‑то временам? Теперь он разглядывал противоположный настенный рисунок, важно поводя длинным, грозно очерченным носом из стороны в сторону, словно бы ловил в воздухе неизвестные и неэстетичные ароматы. Пахло в рабочем кабинете Игнатия Христофоровича всегда однообразно – сандаловым деревом и мятой, поэтому можно было предположить, что не в запахах заключалось дело.

– Сколько раз к вам ни захожу, все время одно и то же. На этой стене во всяком случае, – вяло кивнул Гортензий в направлении рисунка. И все трое поняли – разговор, ради которого они здесь собрались, начался. Хотя и своеобразным способом. – Что же, это доставляет вам удовольствие, Игнатий Христофорович? Я без задней мысли, кстати, спросил.

Настенный рисунок, противоположный рабочему месту Игнатия Христофоровича, изображал подопечный ему поселок «Беспечная малиновка» в день празднования Свадьбы Старшего Сына, чьего неизвестно. Да это было и неважно. Совершенно. Фигуры на рисунке неторопливо двигались в замедленном действии, чтобы можно было рассмотреть процессию в подробностях, если кому придет такая охота. Обычно же охотников не находилось, за исключением самого Игнатия Христофоровича. Скучно это. Да и ни к чему. А кое‑кому и неприятно. Чтобы не сказать большего.

– Удовольствие, милый Гортензий, здесь совершенно постороннее, – веско заметил хозяин дома и кабинета. – Все дело в ответственности. О коей нужно помнить. И непрестанно. Раз уж взвалил оную на себя. Впрочем, вы сами понимаете, хотя и делаете вид… иначе зачем бы вы… Зачем бы вы обременили себя этой ношей, да еще в столь раннем возрасте?