У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Наутро Анатолий выкатил бочку во двор, на солнце. С трудом вывернул пробку…

– У-убили! За-арезали! Мили-иция! – бегала, орала на всю округу Бабариха.

Словно прорвав наконец всю болезнь свою горла и души, Анатолий дико, со слезой, хохотал в небо.

С фырканьем из бочки рвалось наружу что-то жёлтое, пенное. Стоял резкий, злой запах мочи.

С насыпного вала крепости Шаток первым увидел их. Телеги с людьми, подпрыгивая, скатывались с парома на берег, копились обозом на озяблом осеннем гольце. Густой липкий снег ветер гнал над вжавшимся в берега Иртышом. Трепал хвосты приседающих лошадей, крылато накруживая, шарил под понтонами боязливую воду. Паром быстро отвалил и сразу пропал в снегу. Вязко заскрежетала, заклацала галька, телеги закряхтели, обоз двинулся к городку.

Вдоль вала навстречу снегу раскрылённо проскакал странно маленький военный на странно большой лошади. Шинель была подоткнута, как у бабы подол, из-под задних копыт лошади сыто летела грязь. Витька кинулся с вала, побежал вслед.

Военный подлел к обозу, вздыбил лошадь и, ярясь на месте, визгливо закричал:

– Кто разрешил в город?! Н-назад! Мать-перемать! В объезд! – И снег сдёрнул со вскинутой руки красный хлопок выстрела. Ещё один. Ещё.

Не добежав до обоза, Витька упал, пополз вбок, к валу, юркнул в ложбинку. Осторожно выглянул.

С телег сыпались залепленные снегом люди – женщины, дети, старики. Порывы ветра толкали их к крутящемуся с лошадью маленькому военному, но они, оставаясь на местах, точно пятились от него, уходили назад в белую снежную занавесь. А военненький всё ярился, хлопал выстрелами.

– Конво-ой! Мать-перемать! Перестреляю всех!

Пожилой дядька в серой шинели что-то тащил, дёргал из-под мешков первой телеги. Высвободил, наконец, винтовку. Испуганно вздёрнулся перед военненьким, приставил приклад к ноге. Обмотка на ноге предательски раскрутнулась.

– Как стоишь! Фамилия! Где остальные? – визжал военненький. – Па-ачему гонишь через город?!

Торопливо конвойный начал что-то объяснять. На Иртыш показывал, в стены снега, на телеги, на людей…

– Я тебе покажу «писледню пэрэправу»! Я тебе покажу «голодны людыны»! В трибунал, мурло хохлацкое, захотел?! – взвизгивали злобные словёнки. – Где сопроводиловка?!

Конвойный начал рвать крючки шинели, выдернул пакет. Протянул. Тут же отскочил назад, опять приставив приклад к ноге.

Курьеришка сразу как-то успокоился, засунул пакет под шинель, взвизгнул: «Ждать здесь!», развернул лошадь и полетел со снегом к городку.

Со всего обоза люди сразу сбежались к конвойному, окружили его.

Когда обоз поравнялся с насыпным валом, на бугорке возник радостный белый Шаток. К нему, как к равному, подошли конвойный и старик чеченец в башлыке. Пожилой конвойный наклонился к Витьке и усатым голосом сапожника Нечипоренки с Отрываловки ласково спросил:

– Сынку, далече будэ до Бабкиной мельници чи ни?

И уже в следующую минуту шёл впереди обоза, ведомый за руку Витькой.

К Бабкиной мельнице можно было проехать мимо городка вдоль Ульги, напрямую, но Шатку как не пройти с такой компанией мимо своего дома – и, обогнув крепость, обоз стал прижиматься к городку, потом точно свернул в Витькину улицу.

– Анфимьевна, глянь… геолух-те кого привёл… – только и смог пролепетать Подопригоров, и ветер гудел в его беззубом рту, как в дырявом улье.

За городом, когда обоз оврагом лез за сопку, где и пряталась Бабкина мельница, в спину ему вдруг встало слепое вечернее солнце – и, будто башлык старика-чеченца, весь овраг запылал огненным, жёлтым. И снег, словно пепел, метался, места себе не находил. Так же внезапно солнце пропало – и под ногами опять зачернело, зачавкало…

Часа через два, с градусником уложенный в постель, Витька уверял мать, что ни капельки не заболел. Подумаешь, ноги промочил. Подумаешь, лицо горит. Первый раз, что ли? Время-то какое на улице. Не то осень ещё, не то уже зима. Самое смутное и непонятное время, если разобраться. И теперь, когда идёшь…

– Помолчи! – оборвала его мать и приказала: – Лежи!.. Десять минут!

Лежать… Десять минут… Попробовала б сама – узнала б тогда.

За столом, высветленным светом абажура, словно за ровным и ладным полем раздумий, сидел друг Витькиного отца Шишокин. Сам отец, приобняв больную руку, взад и вперёд ходил по комнате.

– Коля, сядь! – приказала мать и ему, но он, приостановившись, посмотрел на неё поверх очков и ничего не понял. Продолжил ходьбу. Вдруг как-то издалека начал тихо и удивлённо закипать:

– Нет, это ж надо придумать! «Предатели»… Целый народ – и предатели. А, Лёша? Кучка негодяев дарит коня на золотых подковах другому… всемирнейшему негодяю… и за это целый народ рассеивают в морозы Казахстана и Сибири! А?…

– Не то ещё будет, Коля, – спокойным голосом отвечал Шишокин. – Наш любитель медового табаку не то ещё надымит трубкою своей. Дай срок.

Николай Иванович нахмурился. Но не кинулся, как обычно в спор, промолчал. Опять ходил, обнимал руку, ёжился от боли.

Первый раз Николая Ивановича Ильина ранило в Подмосковье. Рота бежала, вязла в снегу, люди оступались, падали в засыпанные снегом воронки, но неумолимо, яростно тащили поле вперёд, навстречу развороченной, дымящейся окраине городка, которая электрически оскаливалась пулемётами.

Пуля ударила под правую ключицу. Николай Иванович захлебнулся, стал загребать валенками снег. Рядом бежал Бирюков, земляк с Алтая. «Николай!» Кашляя кровью, Николай Иванович пригибался к земле и мотал ему пистолетом, мол, вперёд! Потом ткнулся в снег, точно в окровавленный лебяжий пух…

Жесточайшую контузию получил он в Сталинграде. Осенью. Взрыв полутонной авиационной бомбы поднял его с земли и швырнул в каменную стену дома. Он лежал распятым немым криком, шнурок крови бился из левого уха, и неуклюжее тяжёлое небо рывками падало, стремилось словно на колени, потом, как оступившись, обрушилось и поглотило…

И в третий раз уже на Курской…

Неподалёку от болтливой речушки, прямо на траве расселись две горбатые палатки с большими красными крестами. Дрожал в полуденном зное противоположный берег. Уходящие плавные зелёные волны его пытались лизнуть раздутое облако у близкого горизонта. Где-то там, за этим облаком, погромыхивало, вздрагивало, и не верилось, что там идёт бой.

Николай Иванович сидел на траве возле палатки, где работал хирург, и баюкал раненую руку на широкой перевязи. Как будто ребёнка, обмочившегося в красной зыбке. Осколок снаряда прошил руку пониже локтя, насквозь, разворотив её, порвав часть сухожилий и нервов. Видимо, была задета и кость.

В зудение кузнечиков из знойной травы, в тихое ворчание речки, в толкотню и всхрапы лошадей возле двух пароконных повозок с хлябкими брезентовыми верхами и красными крестами на них, в потрескивание бесцветных костров, где кипятилась вода и в автоклавах стерилизовались хирургические инструменты, – во всё это буднично уже, привычно вплетались тихие стоны раненых этого небольшого, недавно развёрнутого госпиталя.