Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

Ворота закрыты, как я сделал в двенадцать ночи. Ты ж понимаешь, если бы Зина закрыла, это б иначе было. Но я сразу не придал этому значения. Манино окошко не светится, ладно, думаю, спи, дурочка. Пойду проверю, закрыл ли он за собой дверь в дом. Открыта. Не настежь, а так, как мы дверь прикрываем, когда хотим, чтоб не хлопнула. И тогда я к ней вошел. Верхняя мысль – замочу полотенца дождевой водой. У меня ее запас, целая вагонетка за уборной. Вошел – нехорошо пахнет в комнате, болезнью, болью, кислятиной. Я тихонько подошел к дивану – спит. Ну, я так думаю, спит, а ведь вижу все только при свете уличного фонаря, он косяком туда попадает. И тут такое на меня нашло! И ненависть, и любовь, и разобрало меня по мужской части, и обида, и страх, что Зина проснется и пойдет меня искать. Это ж, не дай бог, что было бы! Мне бы уйти на улицу, там опомниться, а я ж торчу в этой кислоте. Она мне уже вроде и нравится. Ну, я сел рядом и – было так, парень, было – стал ее целовать. И другое тоже пришло, мне только хотелось, чтоб она чуть-чуть проснулась, я же не больной, не ненормальный, чтоб пользоваться спящей… Трясу ее, сам трясусь… А она головенкой туда-сюда, туда-сюда и ни в какую. Я ее даже по щекам хлестанул – без разницы. Ну и кончилось у меня все, стыд на меня нашел, она, думаю, только-только угомонилась после боли, после этого чертова Лоди, а тут я со штанами, подлюка, вожусь, как какой малолетка. Прикрыл ее, взял грязное и ушел. Иду по двору к вагонетке и жить мне не хочется, потому что я сам себе такой противный, ничего в себе, кроме дерьма, не вижу. Не дай бог никому такое, парень. Это хуже смерти, когда ты сам себе уже не человек. И вот тут я учуял – что-то во дворе не так. Мне ведь после затхлости в комнате воздух во дворе сладким показался, а тут улавливаю – кто-то поломал ветки. В разломе свежая ветка сильно пахнет. Я решил – пацанва. Шла по переулку и хулиганила. Смотрю дальше – и ветки покурочены, и разлом в заборе. Я сразу понял – Лодя. Шел он вором. Меня всего аж заколотило, ну, думаю, сволочь… Завтра же откажу Мане, пусть уматывается. Мне даже легко стало, я как бы из собственного дерьма выход нашел. Ну, я ветки за гвоздочек зацепил, чтоб не так заметно, белье в кадку бросил уже без мысли стирать. Пусть, мол, сама. А лучше пусть Лодя. Он придет, я его, суку, заставлю и забор починить, и белье постирать.

А утром – сам знаешь… И никому я ничего не сказал, потому что – получалось – я был с нею последний. Зина говорит, смотрите, она ж таблеток наглоталась. И я понял, что если б я к ней «неотложку» тогда вызвал… Но – скажи – как бы я объяснил свое появление там? Другая мысль… Страшная мысль, парень… А если это Лодя ей что-то дал? Но как я докажу, если я его не видел, а только слышал шепот. А если это не он? Как докажу? Опять же… Я был последним… В том-то все и дело… А тут, на похоронах, возник ты… Может, ты тогда ночью у нее был?

– Не был я, – ответил Юрий.

– Знаю. Я узнавал. Ты приехал в день похорон. И не твоей тяжестью гнулась половица. Знаешь, когда живешь подслушиванием, многое примечаешь. Ты легче и весом, и шагом. Лодя тот с виду не грузный, а в ступне тяжел. Под ним земля гнется, а под тобой нет. Значит, не ты тогда был… Хотя разлом указывал на тебя, Лодя мог зайти правильным ходом. Моя беда, что я псом жил у стенки. Про это ж никто не знал. Теперь знаешь ты… Но и тебя наш двор манил, я это сразу понял. Что-то тебе надо было узнать. Ну, я и сторожил. Я ждал Лодю, тебя – не знаю кого. Но знал, кто-то придет. Разлом не заделывал нарочно. Ты сдрейфил сразу. Вошел в комнату и сдрейфил.

– Было, – признался Юрай.

– Пришлось тебя отнести в ямку. Но я все думал, что ты искал? Что?

– Кто такой Лодя? Куда делся альбом с фотографиями?

– Ну, если б я знал, что такое случится, я б его выследил… А так я даже не смотрел на него внимательно… Я себя боялся… Своей ревности…

– Неужели не спрашивали, где, кем работал? Кто он? Пролетарий? Инженер? Чиновник?

– Сейчас это не поймешь… Точно не пролетарий. Точно не инженер. Денег у него было больше для того и для другого.

– Торговый работник?

– Может быть… Вполне… Но у тех у всех морды, а этот без явной наглости. Поскромнее, что ли… И потом, парень! Этому ж роману месяца два – не больше. С ее поездки в дом отдыха. Значит, был он тут раза три-четыре. И все темной ночью. Зина моя, когда это началось, губки поджала, сказала Мане, что это нам не подходит, в смысле ночные гости. Но Маня ее уболтала. Это, говорит, на чуть-чуть, осенью я съеду, мы поженимся. У него развод же в суде. Ну, моя и рассочувствовалась… Маня дала ей книжку почитать… И еще одну… Ну… Для красоты… От старости. Моя дура пару раз ходила с налепленными на морду огурцами… Я ей сказал: не смеши людей. На том и кончилось…

– Но какой смысл? Какой смысл, если это убийство? Кому это могло быть надо?

– Только Лоде, если он раздумал жениться. Только ему. Ты не забывай. Маня – детдомовка. Она сама его могла убить, если что…

– Ну, вы скажете! Убить!

– У нее что-то в жизни было. Она мне, когда к себе допускала, сказала: «Это во мне детдомовская жалостливость взыграла. Но ты не думай… Я и убить могу… Детдом – он всему учит. Кто детдом пройдет – у того предела нет. Будешь лишнее приставать, – это она мне как бы смехом, – так придушу, что никто не вычислит». Я ей говорю: «Не бойся. Мы договорились. Я тебе помехой в жизни не буду». Она меня так обняла, так обняла и сказала: «Спасибо, дядя, на добром слове». Я тогда на «дядю» обиделся, не дядей я хотел быть, но я ж слово дал, в этом тоже была моя гордость, что когда-нибудь слово сдержу, а сам сдохну. И она тогда поймет, что не надо было от меня никого искать. Я бы и от Зинаиды своей ушел без всего, помани она меня… Знаешь, я даже о войне мечтал… Лодю на фронт возьмут, а я уж из возраста вышел… Такая вот я сволочь…

– Зачем толкнули меня в моем дворе?

– От злости… Лежит такой спокойненький, перевязанный… И вообще… Вроде так и надо, жил человек, и нету. Ну, разберитесь!.. Ну, сделайте что-нибудь…

– Вон у вас сколько фактов, а вы их только сейчас говорите. А к вам милиционер приходил, расспрашивал.

– Так он же нас двоих пытал, с Зиной. Я за ним во двор вышел. Говорю намеком: «Непростая история. Кумекать надо…» А он мне: «Не бери, дядька, в голову… Молодежь теперь легче мрет, чем вы, старики… Организм у нас ослабленный нечистотами воздуха».

– А разлом ему показали?

– Показал. А он мне: «Так у тебя и шифер тут лежит. Ты его считал?» Знаешь, я посчитал. И что ты думаешь? Двух шиферин не хватает. И так заметно… Еще копотью и грязью стопочка не покрылась. Хотя сообрази – два шифера это мало, хоть для чего… Но тем не менее факт… Нету… Увели…

– Пошли посмотрим все при ясном дне, – предложил Юрай и встал на затекшие и какие-то пьяные ноги. – Вино у вас замечательное, но неправильное. Верх ясный, а низ в отпаде. Какой же смысл?

Так и шел по двору, привыкая к собственным ногам и весу тела.

Шифер лежал возле вагонетки. Взять его тихо и вынести в разлом было бы непростым делом. Тут надо знать – и как удобней его охватить и где пригнуться под веткой. Вор все это знал, хотя и оставил следы в траве. В одном месте след был особенно ясный, попала нога в глину, скользнула по ней.