Фея незабудок - Стася Холод

– Ума не приложу, куда подевался Доминик, – размышляла вслух тетушка Мэгги, – как ты считаешь, Брук?

Брук отвела в сторону взгляд.

– Погадай, – сквозь слезы попросила Фиона.

Брук стала неохотно раскладывать карты, потом вдруг раздраженно сгребла их в колоду и сказала:

– Не надо.

– Почему?

– Все равно это неправда.

– Не может быть, чтобы ты говорила неправду!

Брук внимательно посмотрела подруге в глаза и тихо произнесла:

– Может, Фиона… Ведь должна же я что-то есть.

Пол ударил себя по лбу:

– Как я сразу не додумался? Может, он на соревнования уехал?

– На какие соревнования?

– Мне один лейтенант на корабле рассказывал. У молодых господ бывают соревнования: по футболу, по крокету.

– Очень может быть, – с надеждой сказала Фиона, – только, почему он меня не предупредил? Неужели… – ее голос дрогнул.

– Не может быть, чтобы он про тебя забыл. Надо Брук к Люси подослать. Брук, сбегай-ка, поспрашай у прачки.

– Я завтра, – пробормотала Брук.

– А что не сегодня?

– Люси по утрам добрая.

Действительно, Люси просыпалась всегда в благостном расположении духа, но к вечеру настроение у нее, как правило, портилось из-за стычек со склочной кухаркой. Увидев в окно маленькую гадалку, сигналящую ей руками, прачка открыла форточку и спросила:

– Чего тебе, Брук?

– У вас там есть сейчас соревнования?

– Не знаю, я в спортивном зале не дежурю. А тебе зачем?

– Просто мы подумали, что Доминик Ингрэм на соревнования уехал.

– Ингрэм-то? – усмехнулась Люси, – он еще в понедельник отбыл в Норфолк.

– Как?

– Так.

– А когда вернется?

Люси пожала плечами:

– Если приживется у хозяев, то никогда. По крайней мере, директор очень на то надеется. А ты что как понурилась-то, зачем он тебе сдался?

Брук не представляла, как сообщит эту весть Фионе.

* * *

– Миссис Ульстер, он приехал.

– Кто?

– Тот мальчик из Лондона.

– Ах, да, – миссис Ульстер лениво приоткрыла баночку с нюхательной солью и обратилась к семейному доктору мистеру Аткинсу:

– Опять голова тяжелая, не посоветуете ли что-нибудь?

Доктор принялся рассказывать о каком-то новом средстве, служанка же ждала дальнейших распоряжений.

– Мэри, что стоишь без дела? – недовольно спросила госпожа.

– Прикажете звать?

– Кого? – миссис Ульстер зевнула, – Ах, да, конечно, пусть проходит сюда.

Доминик вошел в гостиную, где на вычурной кушетке возлежала дама нервической наружности и копалась холеными пальцами в красивой шкатулочке. Он поклонился и назвал себя. Миссис Ульстер окинула его пре зрительно-оценивающим взглядом, велела повернуться вокруг своей оси, пройтись до камина и обратно.

– Мистер Аткинс, посмотрите, что у него с руками. Надеюсь, это не какая-нибудь зараза?

Доминик опустил глаза. В начищенном паркете, как в мутной воде, он видел свое расплывчатое отражение.

– Покажи доктору руки.

Доминик протянул ладони вперед, – уголки губ дрогнули, как от боли.

– Вам не о чем беспокоиться, – сказал мистер Аткинс, – это раздражение от холодной воды и дешевого мыла. Я принесу крем…

Миссис Ульстер не дала ему договорить.

– Мэри, отведи юношу в его комнату и расскажи ему о наших порядках.

Когда Доминик ушел, хозяйка спросила у доктора:

– Ну, как он вам? Каково первое впечатление?

Вместо ответа мистер Аткинс деликатно поинтересовался мнением госпожи. Миссис Ульстер сморщила нос:

– Честно говоря, я ожидала увидеть нечто более учтивое. Хотя могло быть и хуже. В конце концов отправить его обратно никогда не поздно. Еще неизвестно, как он понравится мистеру Ульстеру. Ну, а наш дорогой Тобби, и подавно, кого попало рядом не потерпит.

– Время покажет, – сказал доктор и перевел разговор на другую тему.

Так у Доминика началась новая жизнь… Он занимался науками вместе с Тобби. Уроки чем-то напоминали спектакли: на них всегда присутствовала миссис Ульстер и нескольких бедных родственниц отца семейства. Домашний учитель задавал легкие вопросы, все это Доминик уже давно прошел в приюте, но отвечал умышленно глупо и невпопад, как велел мистер Стилпул. Ответы самого Тобби были ненамного умней, но ими все восхищались. Вскоре миссис Ульстер нашла в Доминике бессменную жилетку для своих жалоб на судьбу. Она часами готова была вещать о том, как ей надоели сестры и кузины мужа, как он черств с ней, как безвкусно одеваются дамы, живущие по соседству и как не в пример всем хорош и умен ее дорогой Тобби, а главное, какой у него замечательный аппетит. В будние дни Доминик постоянно в этом убеждался, поскольку трапезничал за одним столом с Ульстерами. По воскресеньям же, когда приходили гости, миссис Ульстер не желала видеть его в столовой. Предполагалось, что слуги приносят еду Доминику в комнату, но они всегда о нем забывали. Секретарем Доминик оказался понятливым и расторопным. Порой с мистером Ульстером случались приступы ярости, и тогда охапки деловых бумаг летели Доминику в лицо, но в целом они неплохо ладили. Хозяйский отпрыск от переедания страдал бессонницей, и Доминик должен был сидеть с ним до глубокой ночи и ублажать разговорами. Их отношения представляли собой своеобразную уродливую пародию на приятельство. Правда, не упоминать в разговорах Галчатник у Доминика не получалось, потому что Тобби именно о нем и хотел слушать. Доминик мог бы многое рассказать о кораблях, и пиратах, и сокровищах, зарытых на необитаемых островах, но Тобби это не интересовало. Лишенный полноценного детства, он годами сидел в золотой клетке, а потому воспринимал школу примерно так, как Доминик – мифы о героях Эллады, и, сам того не осознавая, завидовал ему. Стоит ли говорить, что Доминик жестоко тосковал по Стюарту, с которым прежде никогда не расставался, и по доброму старому ворчуну мистеру Дэни. Шелковый платок, подаренный мистером Стилпулом, он днем носил на шее, а на ночь клал под щеку. Казалось, только он и давал Доминику силы, и до утра ему снился родной Галчатник. Едва ли не каждую неделю он порывался раскромсать подкладку сюртука, приноравливаясь к ней, словно к живой плоти, но кто-то невидимый хватал его за запястье, и перочинный нож беспомощно падал на пол. Доминик догадывался, что это – Эдвард Стилпул. Не директор дворянского приюта, а воспитанник иезуитского колледжа с запавшими, пронзительно одинокими глазами. Он же водил пером Доминика, когда тот, глотая слезы, писал решающее письмо, в котором говорилось об огромной библиотеке, просторной светлой комнате, милом чубаром пони и ни слова обо всем остальном…