Просто свободный вечер - Виктория Токарева

Ассистенты крючками раздвигают мышцы, появляются ребра. Электронож, скальпель. Грудная клетка вскрыта, через небольшое отверстие вырываются воздух и гной. Отсос не поспевает убирать желтую пену.

У ребенка началось воспаление легких, потом в воспаленном участке возник нарыв, который прорвался в грудную полость. Пункциональное лечение не помогало. Смоленский испытал все возможное: и пункции, и дренаж, и раздувание легкого под наркозом. Оставалось единственное: вскрыть грудную полость и удалить пораженное легкое или часть его. Чем ребенок меньше, тем операция ему более показана.

…Два мощных ранорасширителя. Смоленский медленно раскручивает рукоятку, рана становится чуть шире. Теперь в небольшую щель просовывает руку и осторожными гладящими движениями отделяет легкое от грудной стенки. Старается работать точно в слое. Очень медленно. Осторожно. Нащупывает слабое место, где легкое легче отслаивается. Помогает себе другой рукой. Все на ощупь, вслепую. Вот наконец-то сзади появилась свободная площадка. Отсюда легче будет мобилизовать и верхнюю, и нижнюю доли. Вдруг рука проваливается в полость. Струей появляется гной. Еще один абсцесс.

– Может, это гнойник из междолевой щели? – неуверенно говорит рентгенолог Ирина Антоновна.

Все оглядываются на рентгенограмму, прикрепленную на окне.

– Сейчас выведем легкое в рану, станет ясно, – говорит Смоленский.

Он говорит и не узнает своего голоса. «Интересно, сколько времени прошло, – думает он. – Час? Пять часов? Двадцать минут?…»

Но вывести легкое в рану невозможно. Сращения нижней доли с диафрагмой настолько плотные, что тупым путем их не разрушишь.

– Дайте свет от головы, – просит Смоленский. Берет длинные ножницы. Ранорасширители разводятся шире.

Видны плотные спайки. Осторожно рассекает их. Вводит ножницы и раздвигает их в тканях. Удается расслоить все боковые сращения. Еще раз обходит легкое рукой. Вот теперь все. Отсосом и большими марлевыми салфетками сушит плевральную полость. Закладывает сзади большую салфетку. Выводит легкое в рану.

Картина такая, какую он и ожидал: верхняя доля вся разрушена, большой гнойник в средней доле. Он располагается близко к корню. И хотя периферическая часть средней доли воздушна, ее сохранить не удастся. Нижняя доля спаявшаяся, но мягкая на ощупь.

– Раздуй, пожалуйста, легкое, – говорит Смоленский Сережке Кондакову, зажимает пальцами верхнюю и нижнюю доли. Нижняя медленно расправляется. Она розовая и пушистая. Значит, можно ее оставить.

Дальше работа идет почти автоматически. Смоленский подводит диссектор под сосуды, перевязывает и пересекает их. Перевязывает бронхи. Они настолько тонки, что их можно не прошивать.

Отсекает верхнюю и среднюю доли. Еще раз проверяет герметичность швов. Тонкой иглой впрыскивает спирт с новокаином в межреберье, чтобы ребенку после операции легче дышалось.

Грудная клетка зашивается. Швы на мышцы. На подкожную клетчатку. На кожу. На коже – косметический шов, чтобы было незаметно. Потом, через двадцать лет, когда девочка вырастет, это будет иметь значение.

Ребенку 22 дня. Раньше без операции погибали почти все. После операции смертность еще и сейчас велика. Но у Смоленского из восемнадцати больных поправилось пятнадцать. И это главное. А все остальное – пропади оно пропадом!

Лаборантка Надя жила на краю света. За ее домом начиналось поле, за полем лес, а за лесом кончалась земля, и оттуда всходило солнце и запускались в космос ракеты.

В одной стороне леса стоял дом для престарелых. А на другой размещалось общежитие университета. Там жили африканские студенты, и Смоленский иногда встречал их в лесу.

Смоленский стоял возле дома престарелых и смотрел перед собой. Надя бежала по полю в высокой траве. Она подбежала к Смоленскому, подняла лицо, всматриваясь, и он увидел, что не нравится ей.

– Здрасьте вам, – поздоровалась Надя.

– А ко мне сегодня две курсантки приставали, – зачем-то наврал Смоленский.

– Подумаешь! – с пренебрежением сказала Надя. – А меня знаешь кто кадрил? Наследный принц Нигерии! Не веришь?

Смоленский пожал плечами. Он знал, что Нигерия – республика и нет там никакого наследного принца. Но тем не менее Смоленский сразу поверил: на месте всех королей и принцев он тоже кадрил бы только Надю и больше никого.

– Я пошла в субботу загорать. Лежу в купальнике, барахло, не купальник. А один в коричневой рубашечке подходит ко мне, говорит: «Здравствуйте». Я подумала: «Чего это он, получше не нашел?» А потом поняла, что им, наверно, толстые нравятся. Вежливый. Я ему говорю: «Ты за мной не ходи». А он: «Как хотите». Не то что наши. Им одно, а они свое.

Смоленский шел за Надей следом, смотрел на ее голые руки, налитые нежной полнотой, и не понимал, зачем он идет за ней, невыспавшийся и голодный, и так далеко от дома.

– А почему ты его прогнала? – спросил он, скрывая ревность.

– Да ну его, – отмахнулась Надя.

Она вытащила из авоськи сверток, растряхнула. Это был плащ.

– Плащ Ленки Корявиной, – объяснила она.

Кто такая Ленка Корявина, Смоленский не знал, и почему у Нади был Ленкин плащ, тоже оставалось неизвестным.

Они сели на плащ.

– Я тебе поесть принесла, – сказала Надя. Достала из авоськи стеклянную банку, закрытую пластмассовой крышкой, достала ложку, завернутую отдельно в бумажную салфетку.

Смоленский взял банку, ложку и начал есть. Еда была какая-то удивительная, ни на что не похожая и даже отдаленно ничто не напоминающая.

– Что это? – отвлекся от банки Смоленский.

– Рыба в сыре. Очень просто делается: слой рыбы, слой лука и слой сыра, а потом запекается в майонезе. Главное – больше сыра. Тебе нравится?

Смоленский не мог ничего выговорить. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения его состояния. Он повел в воздухе рукой.

Надя тихо засмеялась, положила голову на поднятые колени и сбоку смотрела, как ест Смоленский. Она провожала глазами каждый его жест, участвовала в его состоянии и была счастлива тем, что он ест и теперь будет сыт. Смоленский видел: так матери кормили своих больных детей и так же смотрели на них.

– А Бахраку ты тоже рыбу приносила? – спросил он.

– Нет, что ты… У него диета. Он ест только дома. Я подарила ему теплый шарф.

– Ты видишь его сейчас?

– Нет. Помимо института не вижу.

– Почему?

– Не знаю… В меня попало вещество любви, я его любила. А теперь вещество любви ушло, я его больше не люблю…

Смоленский вдруг ощутил свою временность и эпизодичность. Сейчас в нее попало вещество любви, и она любит его и заботится о нем. А потом вещество любви кончится, и она уйдет и даже не обернется. А он останется один на краю света.