Семья мадам Тюссо - Вера Колочкова

Возникшая после его ответа пауза окончательно ее добила. Ударила в солнечное сплетение. Обескуражила. Ну да, ведь все так просто. Уйти должна она. Действительно — просто! Не нравится, что тебе предлагают, — уходи. Говорить больше не о чем.

Макс протянул руки, закрыл теплыми большими ладонями ее ладони, холодные и чуть подрагивающие, проговорил уже мягче, будто стирая мягкостью давешнюю насмешливую грубоватую тональность:

— Жанна, я еще раз повторю, если ты не поняла. Меня в нашей жизни все устраивает. Я люблю тебя, мне хорошо с тобой. В общем, решай сама. Делай выбор. А я пойду, посплю немного, голова ужасно болит. Терпеть не могу подобного напряга!

Он встал, быстро вышел из кухни, будто боялся, что она его остановит. Показалось, легче стало, когда он ушел. Напряжение будто спало. И есть захотелось. Или хотя бы чаю попить. Нет, лучше кофе… Дать себе передохнуть, пока поднимается пенка в турке, ни о чем не думать, сосредоточиться на том, чтобы кофе не убежал.

Первый глоток — спасительный, освежающий. Еще глоток. Еще кусок сыра себе отрезать, сжевать просто так, без хлеба, по старой «балетной» привычке. Кофе и сыр — что может быть лучше? Бальзам для уставшего от нервного напряжения организма.

Но дальше-то что? Кофе выпит, сыр съеден. Решать надо. Пока спит Макс. Время, как говорится, пошло.

Что, что делать? Собирать вещи и уходить?

Куда? К маме?! Остаться с ней навсегда — неотлучной сиделкой? Нет, нет… Это невозможно, нет! Лучше умереть, но не к маме!

Съежилась на стуле, обхватив себя руками, качнулась взад-вперед. И вдруг замерла, даже дышать перестала. Поняла, что решение давно принято — никуда она не уйдет. А все нервные всплески — это так, спектакль для самой себя. Как говорит Юлик — вранье для телезрителей и радиослушателей. Только в данном случае она и есть тот самый телезритель и радиослушатель — в единственном экземпляре. Поэтому нечего тут…

И сразу легче стало. Вздохнула, по-хозяйски оглядела кухню. Встала со стула, отнесла кофейную чашку в мойку, принялась тщательно промывать. Да, она любит чистоту в своем доме… На своей кухне. Пусть не совсем на своей… Но это уже детали, если по большому счету. А кухню в родительском доме — ненавидит. И ни за что не станет в родительском доме жить. Лучше любое унижение перенести, любую «женскую мудрость» на себя натянуть, как рубище, но только не жить рядом с мамой.

Но в родительский дом все равно надо идти, отцу обещала. Надо Юлику позвонить, чтобы вместе собраться и решить, как и что. График посещений установить. Согласовать строго по времени. Да и не понадобится никакого графика, скорее всего. Папа всегда готов услужить маме, так было всегда, и так будет всегда. Они с Юликом ему помогут, конечно. Да, надо собраться и обсудить.

Но сейчас — вот сейчас! — уходить нельзя. Это будет выглядеть, что она сделала свой выбор. Макс проснется и поймет все именно так. Нет уж, пусть день идет своим чередом. День длинный, дождливый. Будет еще и совместный обед с Максом, и ужин… И ни слова больше об утреннем инциденте. Забыть, понять и простить. И жить дальше, как бы там ни было.

А к маме можно вечером, после ужина. А еще лучше — завтра утром. На ночь нужно остаться здесь. Нельзя уходить… Вообще нельзя…

Ох, мама! Не вовремя ты слегла. Как всегда, ломаешь меня. Папа, помнится, говорил по-своему, по-деревенски — не мытьем, так катаньем.

* * *

Дверь открыл отец, и Юлиан поморщился от запаха алкоголя, слегка отстранившись. Войдя в прихожую и снимая грязные ботинки, подумал вдруг, что его отношение к отцу давно ассоциируется с запахом алкоголя и что без этой составляющей он отца уже не воспринимает. Привык и не раздражается. Все равно. Если отцу так легче…

А еще подумал — и сам бы с удовольствием облегчил таким способом визит к матери. Если б умел. К сожалению, организм алкоголя не принимал.

— Ты чего так долго, сынок? Мама про тебя спрашивала. Я уж не знаю, что говорить.

— А чего спрашивать? Взяла бы да позвонила, можно и по телефону поговорить, если сильно соскучилась.

— Она не станет сама звонить, ты же знаешь. Она гордая. Она ждет, чтобы ты сам.

— Да знаю, знаю. Вот он я, пришел.

— И хорошо, что пришел, сынок.

Отец наклонился, бросил ему под ноги домашние растоптанные шлепанцы и сильно качнулся, распрямляясь.

— Тихо, пап… Ты бы поаккуратнее с допингом-то.

— Да нормально, сынок, я ж помаленьку. Ты давай к маме иди, а я в магазин сбегаю.

— Зачем?

— Так за продуктами, зачем.

— Знаю я твои продукты, папа. Хватит на сегодня. И без того едва на ногах держишься.

— Да правда за продуктами! Сам посмотри, в холодильнике ничего нет.

— А почему Жанку в магазин не отправил?

— Так Жанночка не приходила.

— Как — не приходила? Ты ей звонил?

— Звонил. Еще утром звонил.

— Точно звонил? Может, тебе показалось?

— Ну, ты уж меня совсем-то не обижай, сынок. Я ж из ума не выжил. Я потом еще дважды звонил, к обеду и вот недавно, да она трубку не берет.

— Как это — трубку не берет? Совсем обнаглела, что ли?

— Но ведь и ты к вечеру только приехал, сынок.

— Ой, все, пап… Хватит… — сердито отмахнулся от отца Юлиан, доставая из кармана куртки свой мобильный. Кликнув номер сестры, взметнул вверх белесые брови, проговорил возмущенно: — Телефон отключила, дрянь такая… Нет, чего она себе позволяет, а? Будто я один должен…

— Не ругайся, сынок. Может, она сейчас в дороге, сюда едет. А на телефоне зарядка кончилась. Так я сбегаю в магазин, ладно? Ты иди к маме, иди. Она ж сердится.

Мать встретила его молчанием и обиженным взглядом. Ох, как он хорошо знал этот взгляд! Помнится, в детстве наповал сшибал. Сразу хотелось приступить к торопливым объяснениям своего проступка и лепетать, лепетать эти объяснения, будто их из тебя выдергивают. И сам дергаешься вслед за ними, как свинья на веревочке. Пучишь глаза, суетишься. Интересно, как это у нее получается — так демонически возбуждать в человеке чувство вины и собственного ничтожества?

— Добрый вечер, мама. Вот, я пришел. — Он встал у кровати и слегка наклонился, убрав руки за спину. — Как ты себя чувствуешь? Погода нынче мерзейшая, я тебе доложу… Не погода, а настоящее межсезонное издевательство, дождь на минуту не перестает. И холодно…

Он внутренне похвалил сам себя: молодец, старательно выдержал ровную голосовую интонацию. Мама молчала, по-прежнему глядя на него с обидой. Еще и мудрого пренебрежения в обиду подмешала, что должно было означать: я ж понимаю, все понимаю. Стоишь, болтаешь всякую ерунду, чтобы виноватую паузу чем-то заполнить. Но я-то знаю, какое ты есть ничтожество. Что от тебя еще можно ждать, кроме старательно ровного голоса?