Страшные немецкие сказки - Александр Волков

Элиаде, приписывавший мифу и сказке сверхъестественное происхождение, видел в их содержимом образец для подражания. Подражания не папе или дедушке, а далеким предкам. Обратившись к их авторитету, юный читатель проникается уверенностью в том, что собирается сделать.

Юнг щедрой рукой черпал в сказках полезные знания. Эти знания, а также жизненная интуиция и моральные качества находят воплощение в помощнике (часто в облике старца) в полном соответствии с тем, что я сказал выше: герой слабоват — да здравствует помощник! Устаревшие библейские Добро и Зло психоаналитики заменили позитивным и негативным аспектами архетипа Духа (к этому архетипу относится старец). Если герой ведет себя правильно, он испытывает на себе позитивный аспект, если нет — негативный [99].

Фон Франц, поразмыслив над сказками, пришла к выводу, который почему-то ускользнул от других исследователей: в сказках нет базовых правил человеческого поведения. В одних случаях необходимо бороться со злом, в других — спасаться бегством и не пытаться его одолеть. Иногда положено страдать, не отвечая ударом на удар, а иногда — давать сдачи. Часто рекомендуется обвести врага вокруг пальца, но порой надо быть честным даже с самим дьяволом. Запрещено лишь пренебрегать советами помощников, хотя советы эти сильно разнятся: один советует бежать, другой — драться, третий — соврать, четвертый — сказать правду. Для историка очевидно, что эти моральные и аморальные настроения проникли в сказку из различных временных периодов и социальных групп. Но фон Франц — не историк, а врач, и, по ее мнению, в сказках заключен коллективный материал, а помощник — это не что иное, как «сокровенное внутреннее бытие, инстинктивный внутренний разум», требующие себе покорности: самое важное по сравнению со всем остальным [100].

Вывод любопытный. Он объясняет примитивность сказочной морали — чего ждать от коллективного материала? — но лишает сказку ее культурноисторического значения, мешает узреть тайны, чуждые психике нашего современника. На место закона морального выдвигается закон психологический. Теперь для налаживания контакта с бессознательным должно выискивать якобы утраченные проявления «внутреннего бытия». Так поступает другой психоаналитик — К.П. Эстес, которая, не усмотрев в классических сказках сексуальных мотивов, решила в угоду своим пациентам реконструировать «дохристианское, женское, женские божества, инициации, лекарства от различных душевных недугов и наставления по экстатическим духовным практикам» [101]. Надо полагать, в «первобытных» мифах она нашла богатейший материал для возрождения потерянных фрагментов.

Сказанного достаточно. Добрых молодцев, недовольных размерами этой главки, отсылаю к современным пособиям, посвященным «сказкотерапии», — там вы отыщете множество рекомендаций по верному прочтению сказок.

У автора этой книги нет собственной морально-психологической концепции, касающейся сказок. Я согласен с Проппом в том, что сказочная мораль — позднего происхождения, и потому для меня она малоценна. Вначале сказку заселяли боги, демоны и гении, и только после их смерти туда были внесены принципы и правила.

В волшебных сказках наподобие тех, что привлекали Мелетинского, художественный вымысел, а может, и социальный подтекст действительно сильны. Это всего лишь мечта, утопия: победа над недругами, освобождение царевны, свадьба, обретение довольства. Счастливый конец в этих сказках необходим. Без него они превратятся в психологическую драму и сказками быть перестанут.

Но сказки, примеры которых я привел в начале книги, в таком конце не нуждаются. Подумайте сами, утратили бы эти сказки свое обаяние, если бы дети не спаслись от ведьмы, а были ею съедены; если бы брат не расколдовал брата, а лес сохранил бы свою тайну; если бы девушка не перехитрила убийцу; если бы королеве не повезло (ведь имя карлика она узнала благодаря случаю); если бы солдат не женился на исцелившейся принцессе — а во многих сказках принцесса не исцеляется (чутье гения не подвело Н.В. Гоголя). У сказки Гауфа хороший конец, но свадьбы там нет, нет и наказания для ведьмы. Сказка Гофмана вообще завершается плохо. Да, это литературная обработка, но по смыслу близкая к древним преданиям. Нет счастливого конца в легенде о короле (епископе), не переработанной в сказку. А вот другая легенда, о которой мы будем говорить, — «Гамельнский крысолов» — была переработана, но очень поздно, уже в XIX в. И что же? Чудовищного флейтиста превратили в какого-то мудрого дядюшку, приплели сюда любовные интриги с намеком на свадьбу, а главное — устроили спасение детей и вывели мораль: держи обещание! Вероятно, такова судьба всех подобных сказок.

Конечно, пострадай герои, восторжествуй злодеи, и многих, как Толкина, охватила бы скорбь. Но жуткая до правдоподобия середина этих сказок — древняя пропповская середина! — сохранилась бы. И сказка осталась бы сказкой — незабываемым свидетельством о встрече с неведомым.

Как вы помните, мифологическая школа упрятала всех чудовищ в облака, под землю и в водоемы. Природа бывает дружелюбной и враждебной к человеку.

Амбивалентность присуща и страшным персонажам, даже в рамках одного образа — например, Бабы Яги. При этом не объяснялось, почему та же Яга приобрела черты дарительницы, а змей — нет.

В концепции Проппа и других сторонников доисторической инициации сказочной нечисти отведена роль бывших руководителей или создателей обряда. С появлением земледельческой религии великий маг превращается в злого колдуна, а хозяйка зверей — в ведьму, пожирающую детей отнюдь не символически. С уничтожением обряда ведьму сжигают саму — святое и страшное выливается в «полугероический, полукомический гротеск» [103]. Не знаю, что комического в сгоревшей старухе, да и геройством там, по-моему, не пахнет — много страха и безумное желание спастись любой ценой. Коллег Проппа смутило это земледельческое «переворачивание». Мы уже слышали о «данных этнографов», его опровергающих, а позднее рассмотрим сам процесс сжигания, которому был придан особый смысл, инициации не касающийся.

К комплексу посвящения Пропп относил не только ведьму и колдуна, но и живущих в лесном доме разбойников — людоедов, хозяев запретной комнаты (чулана) и даже красавицу в хрустальном гробу. Боязнь пришельцев из иного мира ученый объяснял в традициях изобличителей «предрассудков о Боге». Ссылаясь на Фрэзера, он упоминал о страхе перед существами, которые могут похитить царских детей, наделенных в древности статусом божества. Отсюда — запрет покидать дом и ужасы, следующие за уходом или похищением. В дальнейшем матери стали говорить о «духах», унесших детей, а отцы, замаскированные животными, — имитировать приход лесных чудищ[104]. Между тем в европейском фольклоре похищение детей или требование об их выдаче далеко не всегда связаны с лесом и другим местом для совершения обряда. Явление «духов» может происходить в самом доме — «духи» приходят ниоткуда. Мотив этот древний и, в отличие от инициации, подтвержден летописными источниками.