Абсолютная альтернатива - Илья Те

Вот же сволочь, подумал я.

— Не стоит. — Узнав позицию Алексеева, я обернулся к сопровождавшему меня Воейкову: — Мне немедленно нужна связь с Петербургом, Владимир. А вы… свободны, Михаил Васильевич. Еще вечером поговорим.

Пристукнув каблуком, старый штабист ушел, обиженно поджимая губы. Эта игра меня не смущала — очевидно, что с вызовом в Могилев все обстоит не просто. Ох, не просто, командующий генштабом, а по большому счету единственный, кто управлял армией во время войны, настоящий Верховный Главнокомандующий, сорвался из отпуска в Крыму два дня назад. Абсолютно ничто не объясняло подобного поведения. Немцы, изнуренные трехлетней войной на два фронта, были измучены до последней крайности. Как наша, так и союзническая разведка докладывали, что никаких действий на западном фронте в ближайшее время не предполагается. Антанта и Четверной союз готовились к решающей схватке — но только весной! Сейчас усиленными темпами велась подготовка, подвозились резервы, делались запасы, индустрия Европы штамповала оружие и боезапас для последней, решающей схватки. Все это было общеизвестно и очевидно, но не менее очевидным являлось то, что сама схватка отодвинута как минимум на три месяца в будущее. Ибо зимой — по февральской слякоти, не восстановив гигантские потери последнего наступления, немцы к Москве и Киеву не пойдут.

В этих условиях начальник генерального штаба срывается из отпуска и вызывает Императора срочно только для того, чтобы обсудить вялотекущую обстановку и неимоверно далекие планы, детали которых даже не вычерчены штабистами на картах? Бред, больше чем бред!

День между тем стремительно истекал. После напряженного разговора с начальником штаба меня пригласили в переговорную. Радиотелеграф отстучал на ленте сообщение в Петербург. Затем, оставив Воейкова вместе с радистами, я вернулся обратно к себе в кабинет. Мне не хотелось контактировать с окружающим миром только через «странного» Алексеева, поэтому я потребовал у флигель-адъютанта запросить Питер самостоятельно, через имевшуюся в распоряжении штаба аппаратуру, и лично дождаться ответа.

Результат поверг меня в шок.

Когда через три часа, после скомканного обеда все с тем же с Фредериксом и осмотра внешних укреплений Ставки, я вернулся в штаб, Воейков ворвался ко мне в комнату, с округлившимися глазами.

— Что там? — спросил я, почти догадываясь, о чем пойдет речь.

Адъютант потряс кипою телеграмм.

— Родзянко и Протопопов! — воскликнул он возбужденно. — В ответ на запрос пришло восемьдесят телеграмм. Потоком — почти одновременно! Военный министр Беляев, начальник гарнизона Хабалов, министры, руководители думы — все докладывают, что в столице творится нечто невообразимое!

— Как давно?

— Телеграммы получены только что, аппарат работал последние полчаса без перерыва.

— Нет, Воейков, нет. Я спросил, как давно начались беспорядки в столице?

Адъютант смутился, затем, перебирая бумаги, ответил пораженно:

— Похоже… похоже, волнения идут в городе уже третий день. Начались сразу, как только мы отбыли…

— Уже третий день, а докладывают только после прямого запроса? — Я скверно улыбнулся. — Идемте-ка, Владимир, обратно в переговорную. Мне нужен министр внутренних дел Протопопов. Хочу послушать, как эта сволочь прокомментирует происходящее.

Однако первым, с кем мне удалось побеседовать, оказался не Протопопов, а командующий Питерским гарнизоном. Не желая общаться только через радиотелеграф, я потребовал связывать меня с членами правительства по телефону. Телефонные линии, насколько я понял из торопливых объяснений связиста, соединяли в России почти двести тысяч абонентов, но в основном в крупных городах центральной части страны — Москве, Питере, Харькове, Костроме и нескольких прочих губернских центрах. Самые длинные, недавно законченные линии тянули тонкие пальцы провода даже к Тифлису и Гельсингфорсу, однако Могилев подобными излишествами не избаловали. Единственную телефонную линию здесь протянули уже после начала войны непосредственно к Ставке от железнодорожной станции, поскольку МПС оснащал телефонными аппаратами все свои станции и даже отдельные поезда. Эта уникальная «военная» линия соединяла кабинет Главковерха со штабами фронтов, штабами Московского и Петербургского гарнизонов, а также (почему-то) со штабом гарнизона в Ревеле, откуда, по всей видимости, сообщения могли передаваться в Финляндию радиотелеграфом. Отдельные здания Ставки и даже два КПП оснащались телефонными аппаратами для внутренней связи. Эти аппараты обеспечивали связь между местными подразделениями, но для соединения со столицами не годились. Подобная ситуация образовалась и в Питере. Телефон объединял восемьдесят тысяч различных абонентов, то есть чуть ли не половину телефонизированных точек России, соединял министерства и ведомства, правительственные департаменты и больницы, однако военная линия оставалась одна, и конец ее размещался в штабе Хабалова, командующего гарнизоном. Министров пригласили туда для экстренного совещания. Вечером — на девятнадцать часов. Ну а пока…

Пока связист передал мне трубку и я, с удивлением прочитав на массивном квадратном ящике телефона неизвестно откуда знакомое мне слово «Эриксон», услышал в трубке сипящий и тусклый голос. Первым абонентом петербургского штаба, разумеется, оказался «владелец телефона», командующий Хабалов.

Следующие несколько минут я нервно покачивался на каблуках, а мое ухо потело, плотно прижатое к трубке, и наливалось кровью от осознания собственной глупости и легкого чувства стыда.

То, что «вещал» мне несчастный генерал из восставшей столицы, я, в общем-то, знал и так — из данных энциклопедии. Забавляло лишь то, насколько быстро все заварилось, и то, насколько медленно меня обо всем извещали. Интересно, если бы я не разослал запросы по ведомствам, хоть кто-нибудь из них посмел бы самостоятельно рапортовать Императору о произошедших событиях? Николай, насколько я смог уловить из содержащихся в энциклопедии воспоминаний, реагировал на подобные известия вяло и без интереса. Его министры и генералы вполне могли умалчивать факты не умышленно, а только из желания не беспокоить государя по пустякам.

Вот тот же Хабалов — он не докладывал мне три дня, а сейчас буквально ныл! Голос его сипел не из-за помех в телефонной линии или технического несовершенства аппарата связи. Хабалов действительно говорил именно так — почти неразборчиво, тихо и в то же время визгливо.

— Это пахнет изменой. Изменой, Государь, или я уже решительно ничего не понимаю! — рыдал он в трубку почти после каждой фразы.

Перебив его, я вежливо попросил:

— Сергей Сергеич, — у моего «носителя» воистину была феноменальная память, — не суетитесь, рассказывайте спокойно, если возможно.

Хабалов собрался.

— Началось все с хлеба, Ваше Величество, — поведал он уже чуть более внятно. — Еще с двадцать третьего февраля правительству в моем присутствии сообщалось о возможной «забастовке пекарей», недовольных низкими ценами на свою продукцию в условиях ограниченного поступления муки из центральных губерний. Речь, разумеется, идет не о пекарях как таковых, а о владельцах хлебных пекарен и магазинов. Эта грязномордая сволочь решила взвинтить цены на свои булки в нарушение всех военных законов. Правительство, естественно, пропустило предупреждения мимо ушей. Достаточно было вовремя зафиксировать цены на продукты питания да пригрозить спекулянтам — торговцы бы не смели ничего сделать! Однако реакции на тревожные доклады от Совмина не последовало. Результат, разумеется, оказался предсказуем. Торгаши взвинтили стоимость всех хлебных изделий разом, одновременно — все пекарни столицы в один и тот же день, двадцать четвертого февраля, о чем стало известно буквально через несколько часов после вашего отбытия, как только открылись двери магазинов. Это был сговор, ей-богу, причем очевидный!