Поверженные правители - Роберт Холдсток

Воспоминание для него было ярким и все же исходило не от него. Хотел бы я знать откуда.

Сидя рядом с ним, я гадал, далеко ли за пределы пристанища может простираться это место. Когда я впервые своими глазами увидел старшего сына Ясона, то было в Македонии, где он готовился взойти на холм вместе с маленьким отрядом спутников, чтобы спросить оракула, как ему узнать правду о своем прошлом. В святилищах всегда хватало и правды, и лжи. В том Македонском оракуле поселилась его мать Медея. Опять же возможно, что она присматривала за сыном, ждала его, ждала и меня, ждала случая снова управлять им.

Что мы теряли от попытки?

Я сказал ему:

— Если это место истинно отражает то, где я впервые увидел тебя — тебя живущего, я хочу сказать, — то позади нас на холме есть оракул.

— Знаю. Меня послали привести тебя к нему. Я уже давненько жду.

— Отвести меня? Чтобы встретиться?..

— С моей матерью.

— А!

Я был прав.

Пока мы отвязывали лошадей, Тезокор спросил:

— С девочкой все хорошо? Ей, видно, было не по себе в пристанище. Но влияние моей матери сильно. Она дошла до самой площади. Я постарался утешить ее, передавая послание для тебя.

— С девочкой все отлично. Она — дочь правителей. В ней немало отваги.

Я уже не сомневался, что эту жаркую, сухую, наполненную небесным благоуханием сцену создала Медея. Оргеторикс медленно ехал по обвивавшей холм тропе, склоняясь под низкими ветвями узловатых олив. Его конь цокал копытами по сухим руслам, протискивался в расщелины скал, покрытых сложным переплетением резьбы: явственным признаком близости оракула.

Далеко под нами маленькая площадь плавала в ленивых волнах зноя, беленые стены домов расплывались в сиянии, а за ними широко раскинулось пристанище: просторное жилище на реке, ставшей почти неузнаваемой, и за ней в тумане — мир Урты. Из Страны Призраков пристанище виделось иным. Уютным и гостеприимным.

Словно он уже бывал здесь прежде — а он и бывал в снах, — Оргеторикс уверенно миновал наружную стену оракула и свернул на заросшую лесом тропу к растрескавшейся серой скале, в которой, за завесой искривившихся от жары дубов и олив, скрывалась вещая пещера. Все здесь в точности повторяло Македонский оракул на севере Греции. Это называется «уловить дыхание Времени». В расщелинах скал призывно шептал ветер. Для этого звука мне не подобрать лучшего описания, чем «зов Земли». Оргеторикс, передав мне поводья коня и слегка оттолкнув меня от себя, шел как во сне.

— Иди спрячься в скалах. Я сам буду говорить. Скорей!

Он стоял как зачарованный и ждал, пока я спрячусь над уступом, откуда несколько лет назад подслушивал предсказания его судьбы, не ведая, что ему отвечает Медея.

Я стреножил коней и затаился в тени. Оргеторикс шагнул к самой широкой из пещер, чуть наклонился, вглядываясь в темноту. Руки его бессильно висели вдоль тела. В них не было угрозы.

— Мать?

Он долго стоял неподвижно, и ветерок шевелил его волосы. Я думал, что он повторит призыв, и его затянувшееся молчание обеспокоило меня: он замер, словно зверь, освещенный среди ночи огнем факела, ошеломленный внезапным светом, обездвиженный недоумением.

Наконец он снова подал голос, и я расслышал его шепот:

— Он пришел. Я отыскал его, и он пришел. Мать?

Ветер усилился. Оргеторикс выпрямился. Движение воздуха словно заткнуло ему рот. Миг спустя из широкой расщелины показалась свирепая круторогая баранья голова. Черные рога, морда цвета крови, круглые неморгающие глаза. Чудовище. Оно в два прыжка вырвалось из-под земли и надвинулось на молодого человека, сбило его рогами и ударило копытом в грудь. Баран опустил голову, выставив рога, и гневно, отчаянно заблеял. Рог вонзился в открытый живот лежащего и молниеносно вспорол его. Оргеторикс завопил. Из глаз его хлынули слезы страха и смятения. Второй рог вошел ему в горло, и тело скорчилось в смертельной судороге. Одна рука взметнулась вверх, словно умоляя о пощаде. Животное помочилось на умирающего, обернулось, бросив взгляд на мое убежище, и с блеяньем скрылось в гуще дубов, окружавших оракул.

Я ощущал его движение в зарослях, слышал, как он пышет жаром, трется рогами о стволы, стирая кровь. Жрица Овна, убийца из Колхиды; жена Ясона. В знакомом обличье.

Ожидавшая меня — человека, который в сыром еще мире был ее первой любовью.

Медее всегда нравились такие игры со звериными личинами. Мне пришла мысль последовать за ней в облике волка, но она — тем более в теле барана — без труда справилась бы и с волком. Выбрать медведя? Она окажется проворней. Такого же барана? В Медее всегда оставалась скрытая тайна, и я сомневался, что одержу верх в подобном состязании. Это была ее игра. Я напряг память и понял, что она не собирается вредить мне, а просто хочет — как и подсказывал мне внутренний голос — повидаться со мной.

Впрочем, я тоже мог сыграть в свою игру, хотя она дорого обошлась бы мне. Преследуя по редколесью созданное ею чудовище, я вызвал облик Ясона и взял лук, подобный луку Одиссея: с костяными накладками, с двойной тетивой.

Увидев, что ее настигает крадущийся по следу охотник, она в досаде ударила копытом о землю, фыркнула и отступила в глубину рощи, забившись между камней.

На кровавой морде сверкали глаза.

Личина — дешевое волшебство. Настоящий выстрел стоил бы дороже: сильнее стрелы ее поразило внезапное появление ненавистного мужа, Ясона, из давно прошедших дней в Иолке, после плавания Арго в Колхиду.

Баран пропал. Я осторожно приблизился к пещере, нагнулся, чтобы войти, и подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

Теперь сама Медея, завернувшись в баранью шкуру, сидела на холодном камне и следила за мной горящими глазами.

— Напрасно ты это сделал. Жестоко.

Я едва не расхохотался в ответ на ее упрек.

— Не так жестоко, как то, что сотворила ты со своим тоскующим сыном.

— С этим? Он не был моим сыном, и тебе это известно. Просто игрушка для его брата.

— Игрушка, способная дышать. Игрушка, способная чувствовать. Испуганная игрушка. Потерянная игрушка.

— Нас этому учили. Для этого мы созданы. Разве ты забыл? Столько времени прошло, Мерлин. Нас учили недобрым вещам. Нам говорили, что самые наши кости изрезаны знаками и тайнами, от которых мы стали жестче скал. Нам говорили, что нам никогда не знать покоя, что мы должны сохранить свой дар, свои чары, свое волшебство. Нам было велено «идти по Тропе». Но один за другим — ты помнишь других? — один за другим мы сворачивали с нее. Обретали плоть. Обретали любовь. Один за другим. Все, кроме тебя. Игрушки? Мы все — игрушки. Если говорить о жестокости, ты куда хуже меня. У меня было два сына от Ясона. Я спасла обоих сыновей от этого чудовища, твоего друга, того самого Ясона. Я дала каждому сыну «игрушку» — призрак брата. Игрушки были знаком моей любви к сыновьям. Мне пришлось прятать мальчиков от этого чудовища, твоего друга, Ясона! Мне пришлось разлучить их. Но они не перенесли бы разлуки. Вот я и сделала для каждого игрушку: брата из тени, мальчика-призрака, образ, без которого они не могли жить. Утешение. Игрушки, как тебе прекрасно известно, ничего не значат. Речь только о сыновьях. Один из них уже мертв. Другой… жив. Вот почему ты был нужен мне здесь. Мы должны поговорить о Тезокоре. Мне нужна твоя помощь. И мы должны поговорить о том, другом мужчине. О твоем друге. О Ясоне.