Преступление и наказание - Федор Достоевский

Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, идушно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как всамом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.

– Э-эх! Посидите, останьтесь, – упрашивал Свидригайлов, – давелите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору, осебе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меняженщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первыйвопрос, потому что особа эта – ваша сестра. Можно рассказывать? Да и времяубьем.

– Рассказывайте, но я надеюсь, вы…

– О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и втаком скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшееуважение.

– Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вамрассказывал), – начал Свидригайлов, – что я сидел здесь в долговой тюрьме, поогромному счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечегоподробничать о том, как выкупила меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какойстепени одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная,весьма неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, чтоэта-то самая ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасныхисступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который иисполняла во все время нашего брака. Дело в том, что она была значительностарше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую-то гвоздичку. Я имелнастолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, чтосовершенно верен ей быть не могу. Это признание привело ее в исступление, но,кажется, моя грубая откровенность ей в некотором роде понравилась: «Значит,дескать, сам не хочет обманывать, коли заранее так объявляет», – ну а дляревнивой женщины это первое. После долгих слез состоялся между нами такого родаизустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребудуее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постояннойлюбовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мнеприглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома;пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если наслучай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая исерьезная, то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта МарфаПетровна была, впрочем, во вce время довольно спокойна; это была умная женщина,а следственно, не могла же на меня смотреть иначе, как на развратника ипотаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная женщина иревнивая женщина – два предмета разные, и вот в этом-то и беда. Впрочем, чтобыбеспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее отказаться от иныхпредвзятых взглядов и от обыденной привычки к обыкновенно окружающим нас людями предметам. На ваше суждение, более чем на чье-нибудь, я имею право надеяться.Может быть, вы уже очень много слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого.Действительно, у ней были иные весьма смешные привычки; но скажу вам прямо, чтоя искренно сожалею о бесчисленных горестях, которых я был причиной. Ну, и довольно,кажется, для весьма приличного oraison funèbre[80] нежнейшей жененежнейшего мужа. В случаях наших ссор я, большею частию, молчал и нераздражался, и это джентельменничанье всегда почти достигало цели; оно на неевлияло и ей даже нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась. Носестрицы вашей все-таки не вынесла. И каким образом это случилось, что онарискнула взять такую раскрасавицу в свой дом, в гувернантки! Я объясняю тем,что Марфа Петровна была женщина пламенная и восприимчивая и что просто-запростоона сама влюбилась, – буквально влюбилась, – в вашу сестрицу. Ну, да иАвдотья-то Романовна! Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут делоплохо, и – что вы думаете? – решился было и глаз не подымать на нее. Но АвдотьяРомановна сама сделала первый шаг – верите или нет? Верите ли вы тоже, чтоМарфа Петровна до того доходила, что даже на меня сердилась сначала за моевсегдашнее молчание о вашей сестре, за то, что я так равнодушен на еебеспрерывные и влюбленные отзывы об Авдотье Романовне? Сам не понимаю, чего ейхотелось! Ну, уж конечно, Марфа Петровна рассказала Авдотье Романовне обо мневсю подноготную. У нее была несчастная черта, решительно всем рассказывать всенаши семейные тайны и всем беспрерывно на меня жаловаться; как же было пропуститьтакого нового и прекрасного друга? Полагаю, что у них и разговору иного небыло, как обо мне, и, уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все этимрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают… Бьюсь об заклад, что выуж что-нибудь в этом роде тоже слышали?

– Слышал. Лужин обвинял вас, что вы даже были причинойсмерти ребенка. Правда это?

– Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, – сотвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, – если вы так непременнозахотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вамособо, а теперь…

– Говорили тоже о каком-то вашем лакее в деревне и что будтобы вы были тоже чему-то причиной.

– Сделайте одолжение, довольно! – перебил опять с явнымнетерпением Свидригайлов.

– Это не тот ли лакей, который вам после смерти трубкуприходил набивать… еще сами мне рассказывали? – раздражался все более и болееРаскольников.

Свидригайлов внимательно поглядел на Раскольникова, и томупоказалось, что во взгляде этом блеснула мгновенно, как молния, злобнаяусмешка, но Свидригайлов удержался и весьма вежливо отвечал:

– Это тот самый. Я вижу, что вас тоже все это чрезвычайноинтересует, и почту за долг, при первом удобном случае, по всем пунктамудовлетворить ваше любопытство. Черт возьми! Я вижу, что действительно могупоказаться кому-нибудь лицом романическим. Судите же, до какой степени я обязанпосле того благодарить покойницу Марфу Петровну за то, что она наговорила вашейсестрице обо мне столько таинственного и любопытного. Не смею судить овпечатлении; но, во всяком случае, это было для меня выгодно. При всеместественном отвращении ко мне Авдотьи Романовны, и несмотря на мой всегдашниймрачный и отталкивающий вид, – ей стало наконец жаль меня, жаль пропащегочеловека. А когда сердцу девушки станет жаль, то, уж разумеется, это для неевсего опаснее. Тут уж непременно захочется и «спасти», и образумить, ивоскресить, и призвать к более благородным целям, и возродить к новой жизни идеятельности, – ну, известно, что можно намечтать в этом роде. Я тотчас жесмекнул, что птичка сама летит в сетку, и, в свою очередь, приготовился. Вы,кажется, хмуритесь, Родион Романыч? Ничего-с, дело, как вы знаете, обошлосьпустяками. (Черт возьми, сколько я пью вина!) Знаете, мне всегда было жаль, ссамого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьемстолетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или тамкакого-нибудь правителя или проконсула в Малой Азии. Она, без сомнения, была быодна из тех, которые претерпели мученичество, и, уж конечно бы, улыбалась,когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама,а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы тамтридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями. Сама она только того ижаждет и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а недай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит. Я слышал что-то окаком-то господине Разумихине. Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилияего показывает, семинарист, должно быть), ну так пусть и бережет вашу сестру.Одним словом, я, кажется, ее понял, что и считаю себе за честь. Но тогда, тоесть в начале знакомства, сами знаете, бываешь всегда как-то легкомысленнее иглупее, смотришь ошибочно, видишь не то. Черт возьми, зачем же она так хороша?Я не виноват! Одним словом, у меня началось с самого неудержимогосладострастного порыва. Авдотья Романовна целомудренна ужасно, неслыханно иневиданно. (Заметьте себе, я вам сообщаю это о вашей сестре как факт. Онацеломудренна, может быть, до болезни, несмотря на весь свой широкий ум, и этоей повредит.) Тут у нас случилась одна девушка, Параша, черноокая Параша,которую только что привезли из другой деревни, сенная девушка, и которую я ещеникогда не видывал, – хорошенькая очень, но глупа до невероятности: в слезы,подняла вой на весь двор, и вышел скандал. Раз, после обеда, Авдотья Романовнанарочно отыскала меня одного в аллее в саду и с сверкающими глазами потребовалаот меня, чтоб я оставил бедную Парашу в покое. Это был чуть ли не первыйразговор наш вдвоем. Я, разумеется, почел за честь удовлетворить ее желанию,постарался прикинуться пораженным, смущенным, ну, одним словом, сыграл рольнедурно. Начались сношения, таинственные разговоры, нравоучения, поучения,упрашивания, умаливания, даже слезы, – верите ли, даже слезы! Вот до какой силыдоходит у иных девушек страсть к пропаганде! Я, конечно, все свалил на своюсудьбу, прикинулся алчущим и жаждущим света и, наконец, пустил в ход величайшееи незыблемое средство к покорению женского сердца, средство, которое никогда иникого не обманет и которое действует решительно на всех до единой, без всякогоисключения. Это средство известное, лесть. Нет ничего в мире труднеепрямодушия, и нет ничего легче лести. Если в прямодушии только одна сотая долянотки фальшивая, то происходит тотчас диссонанс, а за ним – скандал. Если же влести даже все до последней нотки фальшивое, и тогда она приятна и слушается небез удовольствия; хотя бы и с грубым удовольствием, но все-таки судовольствием. И как бы ни груба была лесть, в ней непременно, по крайней мере,половина кажется правдою. И это для всех развитий и слоев общества. Дажевесталку[81] можно соблазнить лестью. А уж про обыкновенных людей и говоритьнечего. Без смеху не могу себе припомнить, как один раз соблазнял я одну,преданную своему мужу, своим детям и своим добродетелям, барыню. Как это быловесело и как мало было работы! А барыня действительно была добродетельна, покрайней мере по-своему. Вся моя тактика состояла в том, что я просто был каждуюминуту раздавлен и падал ниц пред ее целомудрием. Я льстил безбожно, и толькочто, бывало, добьюсь пожатия руки, даже взгляда, то укоряю себя, что это явырвал его у нее силой, что она сопротивлялась, что она так сопротивлялась, чтоя наверное бы никогда ничего не получил, если б я сам не был так порочен; чтоона, в невинности своей, не предусмотрела коварства и поддалась неумышленно,сама того не зная, не ведая, и прочее и прочее. Одним словом, я достиг всего, амоя барыня оставалась в высшей степени уверена, что она невинна и целомудреннаи исполняет все долги и обязанности, а погибла совершенно нечаянно. И как жеона рассердилась на меня, когда я объявил ей в конце концов, что, по моемуискреннему убеждению, она точно так же искала наслаждений, как и я. БеднаяМарфа Петровна тоже ужасно поддавалась на лесть, и если бы только я захотел,то, конечно, отписал бы все ее имение на себя еще при жизни. (Однако я ужасномного пью вина и болтаю.) Надеюсь, что вы не рассердитесь, если я упомянутеперь, что тот же самый эффект начал сбываться и с Авдотьей Романовной. Да ясам был глуп и нетерпелив и все дело испортил. Авдотье Романовне еще несколькораз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глазмоих, верите вы этому? Одним словом, в них все сильнее и неосторожнее вспыхивалнекоторый огонь, который пугал ее и стал ей, наконец, ненавистен. Нечегорассказывать подробности, но мы разошлись. Тут я опять сглупил. Пустилсягрубейшим образом издеваться насчет всех этих пропаганд и обращений; Парашаопять выступила на сцену, да и не она одна, – одним словом, начался содом. Ох,если бы вы видели, Родион Романыч, хоть раз в жизни глазки вашей сестрицы так,как они иногда умеют сверкать! Это ничего, что я теперь пьян и вот уже целыйстакан вина выпил, я правду говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился;шелест платья ее я уже, наконец, не мог выносить. Право, я думал, что со мноюсделается падучая, никогда не воображал, что могу дойти до такого исступления.Одним словом, необходимо было помириться; но это было уже невозможно. Ипредставьте себе, что я тогда сделал? До какой степени отупения бешенство можетдовести человека! Никогда не предпринимайте ничего в бешенстве, Родион Романыч.Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я нето хотел… но ведь не все ли равно, если выражается то же понятие?), однимсловом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и мать и вы (ах, черт,опять морщитесь…), я и решился предложить ей все мои деньги (тысяч до тридцатия мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала со мной хоть сюда, вПетербург. Разумеется, я бы тут поклялся в вечной любви, блаженстве и прочее ипрочее. Верите ли, я до того тогда врезался, что, скажи она мне: зарежь илиотрави Марфу Петровну и женись на мне – это тотчас же было бы сделано! Нокончилось все катастрофой, вам уже известною, и сами можете судить, до какогобешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала тогда этого подлейшегоприказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, – что, в сущности, было бы тоже самое, что и я предлагал. Так ли? Так ли? Ведь так? Я замечаю, что вы что-тоочень внимательно стали слушать… интересный молодой человек…