Двери в полночь - Дина Оттом

— Да, — я посмотрела в темноту за окном, — я останусь.

Марк хотел что-то сказать, но я отмахнулась и, накинув рубашку и джинсы, ушла на кухню курить.

Это была самая обычная кухня, с большим столом, на котором стояла псевдохрустальная пепельница, с консервной банкой из-под кофе, поставленной рядом, с клеенкой на столешнице и следами захвата тараканами территории. Старая, витая проводка змеилась по крашенным зеленой масляной краской стенам, являя собой кошмар любого пожарного инспектора. Под высоким — пятиметровым, не меньше, — потолком свисала лампочка в уродливом советском абажуре, пыжащаяся осветить все немаленькое помещение.

Я щелкнула выключателем и привычно опустилась на стул у стола, на ходу выбивая из пачки сигарету. Прикурила от спрятанных за кофейной банкой спичек, несколько раз чиркнув об истертый бок.

Сказать, что мне нравилось тут, будет неправильным. Просто, заходя сюда, я словно попадала в прошлое. Эта клеенка напоминала скатерть у нас с мамой дома, эта лампа — нашу лампочку в коридоре, которую мы каждый день собирались переодеть в какой-нибудь более приличный вид, но так и не собрались. Все здесь заставляло меня помнить, что еще недавно, всего каких-нибудь лет пять назад, я думать не думала ни о вампирах, ни об оборотнях. Здесь я так сильно чувствовала себя человеком, что как-то даже специально превратилась и покарябала когтем в стене глубокую царапину — чтобы помнить, что я это могу.

Я привычно провела пальцем по перекрестью линий на клеенке, привычно же попыталась отскрести с нее какое-то старое, засохшее пятно, которое не давалось мне уже который день. Купить бы нормальное чистящее средство, да руки все не доходят…

Может быть, зря я отказалась ехать со Всполохом? Может, надо было согласиться, а не рвать на себе тельняшку патриотизма? Ну что с меня толку? Брошусь вперед — погибну в ближайшие минут десять. Останусь в тылу — стану только обузой. С другой стороны, от Доминика снова ни слуху ни духу. Похоже, он решил брать нас измором нервной системы, заставляя ждать атаки каждый день и пропадая, как будто ничего и не было. Рано или поздно это должно измотать всех. Может, пока он снова решит напасть, я успею прожить обычную человеческую жизнь с Марком — пятьдесят лет не сыграют для меня большой роли…

Положив руки на стол, я опустила на них голову, вся скрутилась в узел, чтобы закрыться от этого мира, и тихо, беззвучно расплакалась. Боги, я планирую жизнь с Марком, который мне противен, и думаю, чем оттереть пятно с клеенки! Все то, от чего я так панически бежала в самом начале работы в Институте, снова нашло меня и впилось в мозг. Кто бы мог подумать! Все это казалось таким отвратительным, что я готова была выпрыгнуть в окно, лишь бы отсюда сбежать! Но вся моя другая жизнь вертелась вокруг Шефа, которого больше в ней не было. А ходить мимо его кабинета каждый день, встречать в коридорах Айджес с ее самодовольной улыбкой, слышать, как кто-то произносит его имя, — было невыносимо. Да, я сохраняла ясность мысли, не нуждалась в его разрешении на каждый шаг и даже смогла общаться с другим мужчиной. Но одна мысль о нем, одно короткое, обжигающее, как глоток виски, воспоминание — и мне хочется умереть, лишь бы не возвращаться в мир, где он просто мужчина, работающий на том же этаже, что и я. Пусть бы он ругался на меня, пусть издевался — но только был! Только бы не как сейчас!

Мир был настолько невыносимым местом, что, если бы кто-то сказал, что я умру через секунду, я бы только подставила горло…

— Пожалуйста, не надо.

Я оказываюсь на ногах раньше, чем сама понимаю это. Лампа гаснет, и только полоска света из окна выхватывает несколько сантиметров пола.

Я боюсь пошевелиться. Боюсь дышать.

А потом замираю, чувствуя, как его рука ложится мне на плечо. Как опускается вниз, к лопаткам, где белеют, невидимые под одеждой, два симметричных шрама. Задерживается там на мгновение, и пальцы проводят ровно по ним, заставляя меня вздрогнуть.

Рука скользит вниз, проводя по позвоночнику, будто рассматривая его. Неспешно, по-хозяйски. Я не дышу. Я даже не моргаю, слепо вглядываясь в темноту и всем своим телом ощущая эти легкие прикосновения.

Он касается края джинсов и останавливается, будто в раздумьях. А потом вдруг резко, как-то отчаянно, обнимает меня.

На мгновение я растворяюсь в этом ощущении. В его руках, так крепко прижимающих меня к себе. В прохладе рубашки, которую чувствую голой кожей. В запахе ветра и моря, который он всегда приносит с собой. В его дыхании у себя на шее.

— Знаешь, — шепчет он мне в волосы, — совершенно невыносимо было смотреть, как ты очеловечиваешься. Пожалуйста, не делай так больше, ладно?..

Я хочу смеяться и плакать, хочу остановить время и остаться навсегда здесь с ним, в этой темной кухне, забыв про все проблемы, про все горести, про все «должна» и «надо», — остаться с мужчиной, которого люблю по своей воле или против нее…

…Зажмурившись что есть силы, я дергаюсь вперед, выворачиваюсь из его рук и, стараясь ни о чем не думать, наотмашь бью Шефа по лицу.

От неожиданности он отлетает в сторону. На щеке проступает алый след, на лице — непонимание.

Я сжимаю кулаки, я пытаюсь быть твердой. Я стараюсь не бояться, что он сейчас просто развернется и уйдет.

Он стоит и смотрит на меня, а во взгляде его нет ничего — и у меня внутри делается пусто и страшно, я понимаю, что, если он снова исчезнет, я просто не смогу больше дышать.

Мне хочется прижаться к нему и попросить прощения, обнять и зарыться лицом в рубашку, чувствуя его руки у себя на спине, но вместо этого я делаю несколько шагов вперед:

— Ты хоть понимаешь, как я жила все это время?! — Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти врезаются в ладони. — Ты представляешь, через что я прошла?! Ты хоть понимаешь?!

Он молчит, не пытаясь прервать, не отводя взгляда.

Я не замечаю, когда успеваю заплакать, — просто все эти недели вдруг прорываются наружу беспорядочной чередой обвинений, оборванных фраз и судорожных всхлипов. Вспышка гнева проходит так же быстро, как и появляется, оставив только чувство болезненного опустошения.

Он стоит в паре шагов от меня и вдруг опускает глаза, как будто приняв какое-то решение. Наверное, надо подойти, надо удержать — ведь сейчас он развернется и уйдет уже навсегда, но я не могу. Ноги не держат, и я рыдаю отчаянно, как маленькая, когда мир казался крохотным, а беды — огромными.

Я опускаю лицо в ладони, опираясь о стол, чтобы не упасть, и ни о чем больше не думаю.

А потом чувствую, как он обнимает меня — осторожно, будто боясь сделать больно, — и уже не сопротивляюсь. Он гладит меня по голове, как ребенка, который никак не может успокоиться, и говорит что-то неразборчивое, прижимает к себе, а я всхлипываю и хочу только, чтобы так было всегда. Чтобы он был всегда.

— Прости меня, — шепчет Шеферель и тихо раскачивается, будто пытаясь убаюкать.

Я закрываю глаза и осторожно обнимаю его, ощущая под пальцами прохладу вечной белой рубашки, а он, как крыльями, укрывает меня полами своего плаща.