Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Груши Мих[аила] Васильевича все кончил, а яблоки (прелестные) еще есть; вспомнил потому, что Игнат дает мне чай с вареньем… «яблоки прочные, мы их побережем».

Начальнику дивизии трудно узнать, что о нем действительно говорят офицеры или солдаты; в сношениях он окружен вниманием и даже лестью, а живет он поневоле одиноко… еще более одиноко, чем командир полка, как я тебе раньше, кажется, писал. Между нач[альнико]м див[изии] и всеми другими такая служебная и бытовая грань, что ее не замостишь никакими мостами. Если даже я случайно прохожу в телефонную, чтобы поговорить с командирами полков, через комнаты офицеров, то все это поднимается, вскакивает с постелей, перестает курить или просит разрешение продолжать… в телефонной, едва к ней подходишь, уже слышны слова телефонистов: «Прекратить по линиям разговоры, начальник дивизии будут разговаривать»… и так всегда и всюду; поневоле, чтобы людей не будоражить, живешь один. Но иногда удается узнать случайно. Сестра милосердия, живущая при одном полку (невеста князя Мещерского), передала жениху, а он мне такой диалог по телефону адъютантов полковых. Когда я являюсь в полк, то это сообщается по всем полкам. Диалог. Адъютант № 1: «Ну, что, высокое начальство прибыло к вам?» Ад[ъютант] № 2: «Да, пожаловало и по обычаю полезло в окопы, под расстрел». № 1: «И кому это нужно?» № 2: «Конечно, да и зачем это», и обе умные адъютантские головы качаются перед телефонными трубками. Это надо бы тебе пояснить: адъютанты у нас – души немного отсыревшие и тыловые, отвыкшие от огня… но как-нибудь потом. Сейчас мне подали твое письмо от 24.X и открытку от 25.X, я сразу успокоился. Рад, что карточки тебе нравятся, особенно с сестрами, которая вышла особенно просто и уютно. Конечно, голубка, я газетам, а особенно жидовским, верить не склонен, но боюсь, что у вас-то там к ним прислушиваются, как к пророческому голосу. Давай, моя желанная женушка, твои глазки и губки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю, старенькую пару и молодую. А.

Если можно. Пришли мне Лермонтова, какое-нибудь компактное издание, но не желтое. Целую. А

11 ноября 1916 г.

Дорогая моя женушка, моя милая Пенелопа и ненаглядная квочка,

завтра минет 12 лет, как я имел счастье и радость назвать тебя моей женой… это было в год одной войны, и теперь дюжина лет минуло в год другой – великой, исключительной. Я полон мыслью об этой годовщине, мое сердце полно гордых дум и благодарности к тебе, моя жена, моя золотая подруга и опора. Спасибо, спасибо за все, и да благословит Господь наше дальнейшее движение дальше.

Мой преемник уже приехал, но по некоторым соображениям я еще здесь останусь в качестве начальника, а затем я устраиваю поездку к тебе. Эрделли я видел сегодня, и мы с ним оговорили все по-хорошему. Его прибытие я принял спокойно, – что ни делается, делается к лучшему. Конечно, я уверен, что мои подчиненные взвоют – от верхов до солдат, – они так привыкли видеть меня среди них, в окопах, так сжились со мною, что им будет расставаться нелегко, но… мне надо немного и отдохнуть, да и больно хочется всех вас видеть, особенно мою женушку и цыплят. Отдохнуть надо; ведь этот двухмесячный непрерывный созидательный труд, с посещением через день окопов, и притом наиболее опасных и трудных мест, это, несомненно, изнуряет и нервит. Подробности расскажу тебе потом, тут много и характерного, и забавного.

Около моей персоны начинал скопляться какой-то своеобразный туман, выливающийся в форме рассказов о моей «отчаянности» или чего-то в этом роде, моих диковинных появлениях в секретах и многом другом, что охотно и любовно создается в голове солдата, когда он остановит предпочтительное внимание на том или ином начальнике. Все это опять-таки показывает, насколько ко мне все в дивизии начали привыкать, ценя во мне то, чего, может быть, и нету, но что они воссоздают своей благодарной фантазией. Ошибаюсь ли я или прав, но мне кажется, что я начинаю улавливать те пути, которыми из низов просачиваются вверх и ширину создавания героев, людей, толпою излюбленных. С другой стороны, и штабы начинают прислушиваться, и до них что-то мало-помалу доходит от солдатских глубин; правда, в этих штабах солдатская легенда получает свою окраску, отбрасывается легендарная сторона и прививается научно-бытовая, но дело не в этой разнице… дело в сумме совпадающих рассказов, мнений, случаев и т. п. Не знаю, детка, поймешь ли ты мою несвязную болтовню, но я так спешу, желая не забыть поболтать с женушкой в 12-летнюю годовщину нашего союза. Ну, напр[имер], откуда-то пошло, что я «удачливый» (версия офицеров, сестер) или меня пуля не берет (версия солдат). Невеста, напр[имер], одного офицера, умоляет его не ездить со мною на позиции: «Он-то будет цел, а тебя ранит или убьет… мало ли около него ранило или убивало». Правда, около меня убило Голубинского, совсем недалеко – Савина, а ранило возле – многое множество, но как эти данные просочились до людей, особливо до солдат?

От тебя, голубка, целый ряд писем; они пришли двумя пачками, с большими прослойками дней без писем. Последняя пачка – письма 29.X до 2.XI. Некоторые я перечитываю по нескольку раз, особенно одно от 29.X (их два), где ты рассказываешь, как сыновья тебя покинули (один пошел к товарищу, другой заигрался у соседей) и как с тобою осталась дочурка, то уходящая от тебя играть с котом, то вновь приходящая и неизменно все время греющая тебя лаской и теплотой дочерних нежностей. Это так трогательно и мило, что я два раза перечитывал это Сергею Ивановичу, а с Игнатом мы на эту тему говорим много раз… и он улыбается во весь рот и повторяет: «Ну, те мальчики, что им мать, а это – девочка». Немного кольнуло меня, что они все похудали, а когда я представил себе, что Генюрка до 10 часов сидел над работой и много раз тряс усталой лапкой, то мне страшно стало жалко моего милого мальчика. Интересно, как он сейчас выглядит, как в его глазках и чертах лица отражается работа его непрерывного и последовательного развития, как он выглядит, когда ему что-либо не дается или он чем-либо озабочен?

Три дня тому назад послал к Осипу мотоциклиста с письмами к нему и кап[итану] Худолею; просил устроить поездку Осипа на Кавказ, а затем к вам; также просил выслать мне мой Георгий. Мотоциклиста до сих пор нет, что объясняю плохой дорогой. Осип все хотел почему-то сначала дождаться моего приезда туда, но я ему написал, что это дело еще неясное, что я сам думаю сначала выехать в Петроград, а уже потом возвращаться на старое место, если мне к этому времени не найдут какого-либо нового поручения. Думаю, что Осипа эти доводы убедят.

Перечитываю письмо и нахожу его бестолковым и несвязным, но, родная, драгоценная и роскошная женушка, у меня масса работы, я спешу на всех парусах, а хотелось поговорить… Ведь подумать, 12 лет и 12 ноября! Лезут образы, воспоминания, картины, заполняют сердце до краев, и оно переполнено благодарности, благодарности до умиления и слез. Давай, цыпка и ненаглядная, твою головку, глазки и губки, прижмись и слушай перебои моего признательного сердца, давай и ту троицу, которая плоть от плоти нашей и которую мы должны воспитать и поднять на благо людям и стране. Я вас обниму, расцелую и благословлю.