Верлен - Пьер Птифис

Тем не менее стихи Казальса были полны оптимизма. В песенке о кафе «Прокоп» он восклицал под приветственные крики молодежи:

Впрочем, нередко Верлен служил и мишенью для насмешек для тех же куплетистов, собиравшихся в «Золотом солнце» субботними вечерами. К сожалению, не сохранились куплеты Сольгрена «Верлен перед лицом Вечности», Гастона Дюместра «Верлен у Бруссе», Анри Мерика, владельца кабачка, и Далибара, передразнивавшего походку поэта (тот хромал). В этом состязании Казальс занимал далеко не последнее место. Он заставлял смеяться до слез самого Верлена, когда, изображая «Каспара Гаузера» из «Мудрости», распевал:

Между тем из Бруссе снова раздались причитания: снова мучительная боль, затихшая было в конце июля.

«Скальпель не знает меры, — писал поэт Казальсу 10 августа 1893 года, — завтра мне сделают еще два надреза. Меня это уже не удивляет».

В письмах друзьям Верлен словно вел учет своим пыткам. «Это уже тринадцатая», — сообщил он Жюлю Ре 13 августа, а вот и «двадцатая» (в письме Зилкену от 27-го). На одре страданий к нему вернулось убеждение в том, что он заслужил эти мучения.

Молитвы, а также присутствие и преданность Филомены были опорой Верлену в этом испытании. Отныне она уже не подруга, но жена, милая суженая. Судя по намекам в письме Жюлю Ре, давняя любовь поэта превратилась в «почти супружеское отношение» к Филомене. Что же касается Эжени, этой Чумы, этой Холеры, этой «помешанной с улицы Сен-Жак», на ее голову Верлен призывал все муки ада. Как только его организм начал восстанавливаться, у него тут же возникло множество планов: снова отправиться в Бельгию, главным образом в те города, где он не смог побывать, съездить в Оксфорд и Кембридж, куда его приглашал молодой английский художник Уильям Ротенштейн, тот самый Ротенштейн, который написал портрет поэта в госпитале. Жюль Ре советовал Верлену поехать в Нанси, другие — в Лион и Швейцарию. Все эти предложения были чрезвычайно заманчивы. Сам Верлен, оправившись от болезни, мечтал снять какую-нибудь тихую квартирку на улице Ульм. Но решил, что будет проще, выписавшись из Бруссе, поселиться прямо у Филомены, в квартале Гобеленов, на улице Брока, дом 5. И именно туда пришел Ротенштейн, чтобы подтвердить свое приглашение в Англию[689]. Но об этом после, а пока отдадим должное Жюлю Ре, который оказался расторопнее всех.

Идея поехать в Нанси была великолепна, но легкомысленный молодой человек, предусмотревший все до мельчайших подробностей, забыл самую малость — оплатить железнодорожный билет. И если Верлен пожаловался Зилкену на «досадные хлопоты», возникшие перед отъездом, он, вероятно, имел в виду то, что ему пришлось занять денег. В понедельник, 6 ноября 1893 года, Верлен наконец отправился в путь. О его путешествии, равно как и о пребывании у родителей Жюля Натана-Ре на улице Виктор-Пуарель, известно немного.

«Погода прекрасная, — писал Верлен Филомене на следующий день после прибытия в Нанси. — Чудесный город, но я выхожу редко, ведь мне нужно готовиться к лекции, назначенной на завтра на половину девятого».

Верлен должен был выступать в салоне Гранд-Отеля на площади Станисласа перед весьма достойной аудиторией. Поэта принимали члены общества «Лотарингских любителей искусства». Они обеспечили широкую рекламу предстоящей лекции, расклеив афиши и дав объявления в газеты. Во время выступления Верлен сильно волновался, ведь Нанси заменял поэту его родной Мец, который — увы! — в это время был под сапогом пруссаков.

«Привет тебе, о Нанси! — воскликнул поэт. — Город соблазнов, как заслуженно называли тебя в лучшие времена, пускай сейчас ты довольствуешься лишь одним славным, но скорбным именем — „лотарингский“. Впервые я в твоих стенах и уже люблю тебя, старинный, но вечно юный город, являющий нам всю историю архитектуры в самых изящных ее образцах. О город, плоть от плоти Лотарингской земли и столица ее, тебе суждено стать залогом грядущего — быть может, уже недалекого — возвращения Лотарингии на родину — во Францию».

Верлен рассказал о парижской поэзии и, чтобы перейти к разговору о серьезных вещах, прочел свою «Оду Мецу», при этом голос его был похож, по словам одного журналиста, на приглушенный звук барабана. В стихотворении все надежды и желания поэта сводились к одному — долгожданному освобождению города.

Стоит ли говорить, что Верлен имел оглушительный успех. Это привело его в неописуемый восторг. «В зале собралось блестящее общество, — писал он на следующий день Филомене перед отъездом в Люневиль[690], — и газеты были ко мне весьма благосклонны». Сомневаться в этом не приходится: «Республиканский Восток», «Непредвзятый», «Восточный прогресс» в своих рецензиях не скупились на комплименты Верлену. Несмотря на несколько статей, не присоединивших свои голоса к этому хору дифирамбов, общая оценка выступления была, несомненно, положительной.

В Люневиле, куда Верлен приехал около двух часов пополудни, обстоятельства складывались для него не столь благоприятно. Поэт Шарль Герен, согласившийся устроить прием в честь парижского гостя, не прилагал особых усилий для выполнения возложенной на него миссии. Жюль Ре это предвидел и, встретив на вокзале прекрасную «Беренику» Мориса Барреса, стал умолять ее о помощи. Красотка была знакома со многими офицерами и могла пригласить их на предстоящее торжество. В назначенный час, вспоминает Жюль Ре[691], торговый зал городской ратуши был ярко освещен, но слушателей было всего двое, это были родители Шарля Герена. Неужели торжественный вечер будет сорван? К счастью, «Береника» сдержала обещание. Вскоре в зале появился джентльмен с моноклем, потом офицер в гражданском, за ним еще несколько человек, и скоро весь эскадрон был в сборе. В один миг зал оказался на три четверти заполненным. Честь Верлена была спасена. Успех снова был оглушительный, что на следующий день подтвердили рецензии в газетах. Но время выступления пришлось сократить, поскольку Верлен должен был последним поездом вернуться в Нанси.