Габриэла, корица и гвоздика - Жоржи Амаду

Каждый день приносил что-нибудь новое: открывались новые отделения банка, новые представительства южных фирм и даже иностранных компаний, магазины, строились новые дома. Совсем недавно на Уньане, в старом двухэтажном доме, обосновался Союз ремесленников и рабочих, при этом Союзе была организована школа, в которой юноши из бедных семей осваивали профессии плотника, каменщика, сапожника. Там же была открыта начальная школа для взрослых, где обучались портовые грузчики, упаковщики какао, рабочие шоколадной фабрики. На открытии школы, на, котором присутствовали самые знаменитые граждане Ильеуса, сапожник Фелипе выступил с речью. Мешая португальские слова с испанскими, он провозгласил, что наступила эра рабочих, что судьбы мира теперь в их руках. Это утверждение казалось столь поразительным, что зааплодировали, толком не разобравшись, все присутствующие, — даже Маурисио Каирес, даже полковники, владельцы огромных земельных угодий и хозяева людей, гнущих на этой земле спину от зари до зари.

И Насиб в эти месяцы жил бурной и полнокровной жизнью: он женился и разошелся, его дела процветали, а потом он оказался под угрозой разорения, он познал страсть и радость, которым на смену пришли пустота, отчаяние и страдание. Сначала он был счастлив сверх всякой меры, потом несчастен так же беспредельно, теперь же все стало тихо и спокойно. В баре жизнь вошла в прежнюю колею; как и раньше, когда Габриэла только появилась, посетители задерживались, выпивая лишнюю рюмку аперитива, а некоторые поднимались завтракать в ресторан. «Везувий» процветал, Габриэла, с розой в волосах, спускалась в полдень из кухни на втором этаже и проходила, улыбаясь, между столиками. Ей говорили сальности, бросали на нее взгляды, светившиеся вожделением, брали за руку, те, кто поразвязнее, хлопали по заду. Доктор называл Габриэлу «моя девочка». Все хвалили мудрость Насиба, который, соблюдя достоинство и выгоду, вышел из сложного и запутанного положения. Араб расхаживал среди столиков, иногда задерживался, чтобы послушать, что говорят, и самому поболтать. Он подсаживался к Жоану Фулженсио и капитану, к Ньо Гало и Жозуэ, к Рибейриньо и Амансио Леалу. Казалось, святой Георгий сотворил чудо и время отступило назад, не было совершено никаких ошибок, не случилось ничего печального. Пожалуй, только открытие ресторана и отсутствие Тонико Бастоса, этого покорителя женских сердец, окончательно обосновавшегося в «Золотой водке», где он пил свой горький аперитив, напоминали о том, что произошло.

Оказалось, что, открыв ресторан, Мундиньо и Насиб всего лишь разумно вложили капитал, приносящий верную, но довольно скромную прибыль. Ресторан был не таким выгодным делом, как они предполагали. За исключением тех дней, когда в порту останавливались транзитные пароходы, посетителей в ресторане было мало, поэтому зачастую готовили только завтрак. Местные жители обычно ели дома. Только иногда, соблазненные блюдами Габриэлы, они — либо только мужчины, либо всей семьей — приходили завтракать, желая поразнообразить свой обычный стол. Постоянных посетителей можно было пересчитать по пальцам: Мундиньо, почти всегда с приглашенными, Жозуэ, вдовец Пессоа. Зато по вечерам, когда в зале ресторана шла игра, посетителей значительно прибавлялось. На пяти-шести столах играли в покер, в «семь с половиной», в «биску». Габриэла готовила к вечеру закуски и сладости, вина лились рекой. Насиб получал доход с каждого кона. И довольно часто его мучил вопрос: должен ли он делиться с Мундиньо и этими доходами? Видимо, нет, потому что экспортер вложил капитал в ресторан, но не в игорный зал. А возможно, и да, продолжал недовольно размышлять Насиб, если принять во внимание, что арендная плата за зал вносится ими совместно и что столы, стулья, посуда и бокалы их общая собственность. Вечером доходы были немалые, они компенсировали малочисленность и непостоянство дневной клиентуры. Насиб хотел бы оставлять себе всю прибыль от игры, но опасался недовольства экспортера, поэтому решил с ним переговорить.

Мундиньо чувствовал к арабу особую симпатию.

После того как семейные осложнения его компаньона разрешились, Мундиньо утверждал, что Насиб самый цивилизованный человек в Ильеусе. С очень заинтересованным видом Мундиньо внимательно выслушал Насиба, который хотел выяснить, претендует ли тот на прибыль с игорного зала или нет.

— А как вы сами считаете, местре Насиб?

— Видите ли, сеньор Мундиньо… — Араб задумчиво подкручивал кончики усов. — Если я буду рассуждать как порядочный человек, то должен буду признать вас компаньоном и отдать вам половину выручки, как я поступаю с выручкой от ресторана. Если я буду рассуждать как грапиуна, то скажу, что мы не подписывали никакой бумаги, что вы человек богатый и не нуждаетесь в этой половине, что мы никогда не договаривались об открытии игорного зала, а я человек бедный, коплю деньжата на покупку небольшой плантации, и этот доход мне очень кстати. Но, как говорил полковник Рамиро, обязательство остается обязательством, даже если оно не записано на бумаге. Я принес счета, чтобы вы могли их посмотреть…

Насиб стал раскладывать бумаги перед Мундиньо, но экспортер отстранил его руку и хлопнул араба по плечу:

— Уберите свои счета и свои деньги, местре Насиб.

В этом деле я вам не компаньон. А для очистки совести платите мне небольшую арендную плату за использование зала по вечерам. Сотню мильрейсов, не больше. Или лучше жертвуйте каждый месяц по сто мильрейсов на строительство дома для престарелых. Где это видано, чтобы федеральный депутат содержал игорный дом? Или вы сомневаетесь, что я буду избран?..

— Я ни в чем на свете так не уверен. Спасибо, сеньор Мундиньо. Теперь я ваш должник.

Насиб собрался уходить, но Мундиньо спросил:

— И еще скажите… — Он понизил голос и дотронулся пальцем до груди араба. — Все еще побаливает?

Насиб широко и весело улыбнулся.

— Нет, сеньор. Нисколько…

Мундиньо опустил голову, пробормотав:

— Я вам завидую. Мое никак не успокоится.

Мундиньо хотел спросить Насиба, спит ли он снова с Габриэлой, но решил, что это будет бестактно. Насиб ушел страшно довольный и сейчас же отправился в банк положить деньги на текущий счет.

Он и в самом деле перестал мучиться, не осталось даже следа от былой боли и страданий. Нанимая Габриэлу вновь, Насиб опасался, что ее присутствие будет напоминать ему о прошлом, боялся увидеть во сне голого Тонико Бастоса на своей постели. Но этого не случилось. Ему уже казалось, что долгий и мучительный кошмар остался позади. Между ними опять установились отношения хозяина и кухарки, совсем как в первые дни. Проворная и веселая Габриэла убирала дом, — распевала, ходила в ресторан готовить завтрак, спускалась в бар в час аперитива объявить меню, расхаживала от столика к столику, заполучая клиентов для верхнего этажа. Когда бар пустел, примерно в половине второго, Насиб садился завтракать и Габриэла подавала ему. Как прежде… Она суетилась вокруг его стола, приносила еду, открывала бутылки с пивом. Она завтракала позднее, вместе с единственным официантом (Насиб уволил второго: он оказался лишним, поскольку посетителей было мало) и с Разиней Шико, а Валтер, заменивший Бико Фино, приглядывал за баром. Насиб брал старую баиянскую газету, закуривал сигару «Сан-Феликс» и находил на качалке розу, выпавшую из волос Габриэлы. В первые дни он ее выбрасывал, потом стал прятать в карман. Газета падала на землю, сигара гасла, Насиб засыпал в тени на сквознячке. Он просыпался, заслышав голос Жоана Фулженсио, который шел в писчебумажный магазин. Габриэла готовила закуски и сладости на вечер, затем отправлялась домой, и Насиб видел, как она в домашних туфлях идет по площади и исчезает за церковью.