Схимники. Четвертое поколение - Сергей Дорош

Появился мой брат внезапно, но послушники были готовы и не растерялись. Они сразу узнали всадника, несущегося к воротам, уже, кстати, закрытым, на полном галопе. Не менее десяти пистолей тут же были разряжены в него. Но раньше Император вскочил на седло ногами и прыгнул вперед и вверх. Он уцепился за край бойницы и странным образом протиснулся внутрь башни. Потом сверху по лестнице скатились трое учеников Механика. А следом, звеня, попрыгали обломки их палашей. Силуэт Императора вновь мелькнул над зубцами стены в предрассветных сумерках. Схимник, казалось, нырнул в ночь. «Серебряные» подбежали к краю стены, но внизу не увидели никого. Некоторые почувствовали странный ветерок за спиной, обернулись – никого. А внизу – странный звук. Словно кто-то спрыгнул и не очень удачно приземлился.

– Егерь, – бесстрастно пояснил Кислота. – Конечно, вы его не заметили. Он лазутчиком был, когда ваши отцы еще не родились. Куда уж вам его углядеть. Разве что я смог бы.

Часть егерей успела выскочить из Золотого Моста до того, как «Серебряные шпоры» захватили ворота. Остальные попытались прорваться, были отброшены и вновь вернулись в город, подальше от тех, кто прикоснулся к схиме. Лучше уж обычные противники, хоть тех и не в пример больше.

Самые стойкие из них сопротивлялись до полудня. Обе стороны жутко устали, а потому златомостцы уже сами предлагали имперцам сдаваться. И те очень часто складывали оружие и покидали укрепления с поднятыми руками.

Все летописцы в один голос утверждают, что честь этой победы принадлежит Изяславу Всеволодовичу Саблину. В честь него был назван бывший Имперский квартал и тот самый мост, у которого анты разгромили защитников баррикады. До того мост назывался просто Третьим, хоть по счету от устья был четвертым, а от истока – пятым. Никто не помнил, откуда такое название. Все летописцы согласились, что это – правильно. Мост Изяслава Саблина звучит куда как лучше. Да и Изяславов городец – не в пример звучнее, чем Имперский квартал.

Впрочем, сходятся летописцы и в другом: на следующий день страшный взрыв на пороховых складах, который устроили, несомненно, имперские недобитки, унес жизнь всех оставшихся «Серебряных шпор» и их теперь уже единственного капитана – Изяслава Всеволодовича Саблина, которого мало кто знал как послушника Кислоту.

А в «Морском коньке» было тихо. Казалось, события этой ночи пронеслись мимо, не задев мирной таверны. Хозяин все так же щурил свои подслеповатые глазки и тепло улыбался посетителям. Казалось, ничто его не заботит, кроме того чтобы пиво было свежим да рыба не пригорела. Мои ученики попивали свежий чай. Суеты этой ночи им хватило, а никто не хотел есть, и сна ни в одном глазу.

– Вот ведь странно, война идет, а здесь все по-прежнему, – нарушила молчание Малышка. – Столько всего произошло в городе, а «Морского конька» не задело.

– Место заговоренное, – откликнулся Зануда.

– А как это?

– Ну удачливое, что ли. Я не знаю. Помню, я маленьким был. К отцу часто бегал, когда он на рудниках работал. И один каторжанин раза три или четыре под завалы попадал. Остальных вытаскивали по частям, кто рядом работал, а на нем ни царапины. Отец однажды сказал: «Заговоренный он, как есть заговоренный». Вот мне и запомнилось.

– И что потом с тем каторжанином стало? – спросила Бешеная.

– Не знаю. Отец погиб вскоре. Я с тех пор на рудник и носа не казал. Страшно было. Все вставал перед глазами он, только весь в крови, а на лице непонимание, словно спросить кого хочет: «За что?» Я-то теперь понимаю – и кто, и за что, – а толку?

– Зануда, не ешь себя, – глухо промолвил Барчук. – Люди смертны, иногда они уходят от нас, и надо уметь отпускать их.

– Как учителя? – проворчал Зануда.

– Учитель еще вернется. Я верю в это. А твой отец – нет. Прости, брат, я знаю, это больно. Моего отца тоже нет в живых. Он тоже погиб. Но ты труп своего до сих пор с собой носишь. Хватит, не надо, отпусти его. Он бы сам не одобрил того, что ты делаешь. Вчера вот убежал. Зачем?

– Не извиняйся. – Зануда уронил голову на руку. – Я и сам все понимаю. А не могу. У меня ведь, кроме него, никого и не было. Вообще никого. Пока Искатель не появился. И вы…

– Мы все еще с тобой, – Бешеная легонько сжала его запястье и улыбнулась.

– И я с вами, – ответил он вымученной улыбкой. – Хорошо это или плохо, но я с вами.

– Ты мне вчера жизнь спас, – заметил Барчук. – Что бы мы без тебя делали, не знаю. Мы теперь одна семья. Так уж получилось, и мне это нравится.

– Знал бы ты, как я вчера перепугался. Лезвие у этого анта – как бритва отточено. И сверкает прямо перед глазами. А я понимаю: шевельнет он слегка рукой – и вот этот широченный клинок дойдет мне до самого позвоночника. Совсем без усилий. И вдруг так страшно стало. Со мною ведь впервые такое.

– Да твой нож почти у него в брюхе был, – возразил Барчук.

– Ну, брат, почти… Знаешь, почему недодавил? Испугался. Понял, что почувствует он в себе две ладони отточенной стали – и полоснет мне по горлянке.

– Ты же его сам за плечо держал, – возразила Бешеная. – Отпустил бы, успел бы отскочить.

– Силен он, собака. Отпустил – второй раз не поймал бы. А сзади Барчук избитый, Малышка – ни разу меч не держала. А ты, сестренка, баба злющая, а только против того песьеголового – соплячка. Проглотил бы он тебя и не подавился. Как же я мог его отпустить?

– Знаешь, Зануда, боятся все, – задумчиво произнес Барчук, словно вспоминал что-то. – Настоящий воин управляет своим страхом. А все остальные позволяют страху управлять ими. Вот и вся разница.

– Да какой из меня воин? Просто не думал я, что страх… Это так страшно.

– Ты, видать, впервые смерти в лицо заглянул?

– Впервые. Раньше проще было. Либо убегал, либо… либо уже начал постигать схиму. Оно ведь как, умом понимал, что в бою смерть всегда рядом ходит. Даже Искателю подножку подставить может. Но это все бабка надвое сказала: то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет… А этой ночью… И бежать не могу, и сил не хватает, будь ты хоть трижды схимник-рассхимник. И ант этот… Меч его широченный, лезвие блестит… Главное, ни луны, ни звезд, дождь хлещет, а оно блестит… или это примерещилось мне? А над лезвием лицо спокойное-спокойное. И я понимаю: пошевелюсь – и снесет он мне буйну головушку с плеч. И все равно ему, даже если после этого сам сдохнет в муках. Я есть, он есть, меч и нож есть, а больше для него в этом мире ничего нет: ни вчера, ни завтра, ни боя нашего окаянного. Словно вся его жизнь сейчас сжалась до толщины этого лезвия. А над ним – лицо… спокойное-спокойное…

– В тот миг вы друг друга стоили, – заметила Бешеная. – Твоя мордашка тоже наводила на мысли о каменном изваянии Светлоока Мореплавателя возле городской ратуши. И глаза как два мушкетных дула – черные провалы, в которых притаилась смерть. А на губах усмешка, как звериный оскал. И словно бы говоришь всем своим видом: «Ну давай, хватит смелости?»