Блаватская - Александр Сенкевич

У Блаватской, на которую ополчилась, казалось, вся западная пресса, не было недостатка в защитниках, в том числе и в самой Индии, где зародился этот скандал. Основным аргументом тех, кто встал на ее сторону, была мысль о невозможности сочетания в одном человеке таких противоположных качеств и черт, как осторожность, проницательность, ум и халатная беспечность, простодушная доверчивость, граничащая с житейской глупостью. Кто же в самом деле из умных людей станет добровольно отдавать себя во власть шантажистов? Для западных людей такое сочетание противоположностей представлялось абсолютно невозможным. Но для Соловьева, напротив, это было явное доказательство вины Блаватской, поскольку вполне соответствовало его представлению о русском характере.

Я думаю также, что своими экстатическими письмами Соловьеву Блаватская нанесла себе несомненный ущерб, окончательно подорвав свой авторитет великой волшебницы: из смотрящих в рот учеников не следует делать конфидентов. Конечно, вождям опрометчиво писать откровенные письма. Вообще письма сыграли роковую роль в жизни Блаватской и ее посмертной судьбе. Особенно письма махатм, которые разные люди получали в самое неподходящее время и в самых неожиданных местах.

Соловьева неприятным образом поразила в Блаватской одна особенность: она не чувствовала сильных угрызений совести в связи с обличающими ее фактами.

Соловьев верил Блаватской все меньше и меньше. Однако своих суждений, относящихся к оценке происходящего, не высказывал. В полную силу он высказался позднее, в книге «Современная жрица Изиды. Мое знакомство с Блаватской и Теософским обществом» (1892)[432]. Это был уничижительный памфлет, направленный против Блаватской и надолго определивший неприязненное отношение к ней в России. В этой книге Соловьев совершенно не верит Блаватской и не понимает, для чего ей понадобилось морочить людям голову. Намного тоньше и обстоятельнее, однако, он расшифровывал загадочный образ Блаватской в своей известной дилогии «Волхвы» (1888)[433] и «Великий Розенкрейцер» (1889)[434]. Уже одно то, что Блаватская предстает в мужском обличье легендарного Калиостро, является смягчающим обстоятельством. Разумеется, в сравнении с трактовкой Блаватской в «Современной жрице Изиды». В портрете представителя тайной европейской ложи Розенкрейцеров Захарьеве-Овинове без труда угадываются черты Соловьева, история его увлечения теософскими таинствами и разочарования в них. Становится понятным, что Соловьев окончательно вернулся в лоно Русской православной церкви. Теперь для него тайной была «живая, деятельная любовь, без которой человек со всеми своими знаниями, силами и талантами, со всей своей властью и могуществом — ничто».

Но как знать, не растоптал ли он безапелляционным ругательным тоном своего памфлета ростки такой любви в душе Блаватской? Ведь ее искренняя привязанность к нему была очень похожа на это всепоглощающее сердечное чувство. Вероятно, он догадался, что своей изменой еще больше уменьшил ее веру в людей. На защиту доброго имени Елены Петровны после ее смерти встала сестра, Вера Петровна Желиховская. Она обратила внимание на то обстоятельство, что Соловьев не имел возможности глубоко и разносторонне познакомиться с деятельностью Теософического общества и ее основательницы, поскольку общался с Блаватской совсем недолго. Шесть недель в Париже, столько же в Вюрцбурге и несколько дней в Эльберфельде. Он, как полагала Желиховская, вынес свое нелестное суждение о Елене Петровне единственно на основании своих личных чувств и мнений, а не фактов. К тому же эти чувства и мнения менялись у него постоянно. Его всегда интересовали чудеса, творимые Блаватской, так называемые «демонстративные феномены». В дальнейшем, как утверждала Желиховская, несдержанные рассказы Олкотта, Синнетта, отчасти Джаджа и других соратников Блаватской о ее феноменальных возможностях тоже сильно повредили теософскому делу. Соловьев не придавал серьезного значения проявлению со стороны Елены Петровны психических сил, к которым относились духовидение, психометрия, телепатия и другие ее оккультные таланты.

Вера Петровна Желиховская предупреждала последователей Блаватской, но большинство из них к ней не прислушались:

«…видящий и придающий значение в теософском учении одним феноменам, астральным полетам да письмам махатм уподобляется червю, созерцающему лишь кончик сапога великолепно одетого человека»[435].

А теперь прочтем, что о себе и своей жизни думала Блаватская. В книге Соловьева «Современная жрица Изиды» приводится письмо русской теософки, адресованное непосредственно ему, которое она назвала «Моя исповедь». Я думаю, это самый серьезный документ, оставленный Еленой Петровной потомкам. Вряд ли обнаружишь что-нибудь подобное в русской литературе. Итак, исповедь Блаватской:

«Я решилась (два раза подчеркнуто. — А. С.). Представлялась ли когда вашему писательскому воображению следующая картина: живет в лесу кабан — невзрачное, но и никому не вредящее животное, пока его оставляют в покое в его лесу с дружелюбными ему другими зверями. Кабан этот никогда отродясь никому не делал зла, а только хрюкал себе, поедая собственные ему принадлежащие корни в оберегаемом им лесу. Напускают на него ни с того ни с сего стаю свирепых собак; выгоняют из леса, угрожают поджечь родной лес и оставить самого скитальцем, без крова, которого всякий может убить. От этих собак он пока, хотя и не трус по природе, убегает, старается избежать их ради леса, чтобы его не выжгли. Но вдруг один за другим присоединяются к собакам дотоле дружелюбные ему звери; и они начинают гнаться за ним, аукать, стараясь укусить и поймать, чтобы совсем доконать. Выбившись из сил, кабан, видя, что его лес уже подожгли и не спастись ни ему самому — ни чаще — что остается кабану делать? А вот что: остановиться, повернуть лицом к бешеной стае собак и зверей и показать себя всего (два раза подчеркнуто. — А. С.), как он есть, т. е. товар лицом, а затем напасть в свою очередь на врагов и убить столько из них, насколько сил хватит, пока не упадет он мертвый и тогда уже действительно бессильный.

Поверьте мне, я погибла потому, что решила саму себя погубить — или же произвести реакцию, сказав всю божескую о себе правду, но не щадя и врагов. И на это я твердо решилась и с сего дня начинаю приготовляться, чтобы быть готовою. Я не бегу более. Вместе с этим письмом или несколькими часами позднее я буду в Париже, а затем в Лондоне. Готов один человек француз — да еще известный журналист с радостью приняться за работу и написать под мою диктовку краткое, но сильное, а главное — правдивое описание моей жизни. Я даже не буду защищаться, ни оправдываться. Я просто скажу в этой книге: в 1848 г. я, ненавидя мужа, Н. В. Блаватского (может быть и несправедливо, но уж такая натура моя была, Богом дарованная), уехала от него, бросила — девственницей (приведу документы и письмо, доказывающие это, да и сам он не такой свинья, чтобы отказываться от этого). Любила я одного человека крепко — но еще более любила тайные науки, веря в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям и в Азии, и в Америке, и по Европе. Встретилась я с таким-то (хоть колдуном зовите, ему-то что). В 1858 г. была в Лондоне, и такая-то история произошла с ребенком — не моим (последуют свидетельства медицинские хоть парижского факультета и других, для того и еду в Париж). Говорили про меня то-то; что я и развратничала, и бесновалась, и т. д. Все расскажу, как следует, все что ни делала, двадцать лет и более, смеясь над quen diza-ton[436], заметая следы того, чем действительно занималась, т. е. sciences occultes[437], ради родных и семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу, как я с восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у меня и тот любовником состоит и другой, и сотни их — расскажу даже то, о чем никогда людям и не снилось — и докажу. Затем оповедую свет, как вдруг у меня глаза открылись на весь ужас моего нравственного самоубийства; как послана я была в Америку — пробовать свои психологические способности. Как создала общество там, да стала грехи замаливать, стараясь и людей улучшать и жертвуя собою для их возрождения. Поименую всех вернувшихся на путь истинный теософов — пьяниц, развратников — которые сделались чуть ли не святыми особенно в Индии, и тех, которые поступив теософами, продолжали прежнюю жизнь, как будто и дело делали (а их много), да еще первые накинулись на меня, присоединяясь к стае гнавшихся за мною собак. Опишу много русских вельмож и невельмож. С-ву между прочим, ее диффамацию и как это вышло враньем и клеветой. Не пощажу и себя — клянусь, не пощажу, сама зажгу с четырех концов лес родной — общество сиречь — и погибну — но погибну в огромной компании. Даст Бог помру, подохну, тотчас по публикации; — а нет, не допустит „хозяин“ — так мне-то чего бояться? Разве я преступница против законов? Разве я убивала кого, грабила, чернила? Я американская гражданка и в Россию мне не ехать. От Блаватского, коли и жив — чего мне бояться; мы с ним тридцать восемь лет как расстались, пожили затем три с половиною дня в 1863 г. в Тифлисе, да и опять расстались. Ме-рф? — Плевать мне на него, эгоиста и лицемера. Он меня выдал, погубил, рассказав вранье медиуму Юму — который позорит меня уже десять лет — ну тем хуже для него. Вы поймите — ради общества я дорожила своей репутацией эти десять лет, дрожала, как бы слухи, основанные по моим же стараниям (великолепный казус для психологов, для Richet с К°) и преувеличенные во сто раз, не бросили бы бесчестия на общество, замарав меня. Я готова была на коленях молиться за тех, которые помогали мне бросить завесу на мое прошлое — отдать жизнь и все силы тем, кто помогал мне. Но теперь? Неужели вы или медиум Юм или Ме-рф или кто-либо в мире устрашит меня угрозами, когда я сама решилась на полную исповедь? Смешно. Я мучилась и убивалась из страха и боязни, что поврежу обществу, убью его. Но теперь я более не мучусь. Я все обсудила холодно и здраво, я все рискнула на одну карту — все (два раза подчеркнуто. — А. С.) — вырываю орудие из рук врагов и пишу книгу, которая прогремит на всю Европу и Азию, даст огромные деньги, которые достанутся сироте-племяннице — сироте брата. Если бы даже все гадости, все сплетни и выдумки против меня оказались святой истиной, то все же я не хуже была бы чем сотни княгинь, графинь, придворных дам и принцесс, самой королевы Изабеллы — отдающихся и даже продающихся от придворных кавалеров до кучеров и кельнеров включительно всему мужскому роду — что про меня могут сказать хуже этого? — А это я сама все скажу и подпишу.