Живой Журнал. Публикации 2009 - Владимир Сергеевич Березин

НКВД чуть-чуть её дорабатывают, и вместо того, чтобы просто залечивать трещинки в жопе, эта мазь приводит к тому, что жопа мгновенно зарастает — то есть, жопа есть, а дырки нет. Человек умирает в страшных мучениях.

— Да уж, полдень, XX век.

— По-моему, зашибись.

— Нет, я про это писать не буду.

— А хочешь, ещё сюжет? Вот какое тебе другое слово сейчас на ум первое пришло?.. Ладно, ушёл.

Извините, если кого обидел.

22 апреля 2009

История про Волкодава

Сейчас, посередине ночи я наблюдаю Марию Семёнову автора вороха книг про "Волкодава", с которой в питерской студии беседует Курицын. Столкнулся с очень странной проблемой — я начал думать, как описать словами речь Семёновой (не внешность, нет — тут уже многие поупражнялись в неуместном острословии), так вот есть такая особая фонетика — подплывающие гласные, создающие такой "пацанский говорок". Сказать, что это удлинённые гласные — неверно, это именно какая-то тягучесть. Интуитивно мы понимаем, что есть речь с протяжными гласными, присущая показательным блондинкам, а есть "пацанская" речь — и вот как их передать и описать — непонятно.

Извините, если кого обидел.

23 апреля 2009

История про напоминание

Надо не забыть выкинуть ёлку.

Извините, если кого обидел.

23 апреля 2009

История про руки брадобрея

Все ищут правильного царя.

Я отношусь к этому философски — очень не хочется метаться между отвращением к рукам брадобрея и кумиром в короне.

Лет десять назад я, проживая в Стамбуле, пошёл в цирюльню. Там я сразу заприметил дешёвое мыло моей юности — то самое, на коричневых брусках которого было написано загадочное число 72 %.

Там сидели турки — как один, в белых носках — и пили кофе. Хмурый Ататюрк смотрел на меня со стены презрительно и хмуро. Пахло горелым маслом и горьким табаком.

Руки брадобрея были волосаты и круглы как булки. А бритва смахивала на ленэмальеровскую, которую таскал в вещмешке мой дед.

Пена вдруг запахла невыносимым парфюмерным ароматом — несмотря на цвет мыла.

А руки были сильны — я не удивился бы, если бы они легко свернули мне шею.

Через полчаса я вышел вон, вооружённый лучшим пониманием истории и власти.

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2009

История про литыбр

Сегодня полдня сидел на премии "Большая книга" и полдня красил бордюрный камень. Предваря вопросы: масляной краской зелёного и белого цветов.

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2009

История про смерть

Смерть и рождение — два самых главных события, которые только-то и стоит обдумывать.

Как-то мне рассказывали, отчего лев — царь зверей. Вернее, как можно сразу понять, что к чему с его ролью в животном царстве. Он как-то рыкнул в лесу, и все звери вдруг притихли. Замолчали обезьяны, заткнулись попугаи, втянули головы в плечи и сами туристы — в общем, все притормозили свои дела.

Так и смерть — такое событие, когда все окрестные люди должны прижать уши. На какую-то минуту, причём вне зависимости от отношения к покойнику.

Правда, я с другой стороны считаю, что высшей правдой было бы честной высказывание, не какой-то елей, а именно честное слово об умершем. Такое слово перед лицом смерти. Причём не обязательно доброе, но рассудительное, не примирительное, но, главное — не унизительное.

Но это, понятно, всего лишь реплика в пространство.

Выбор тональности в разговоре о смерти — чрезвычайно сложная задача. Вылетит какой народный герой на встречную полосу, да убьёт ещё кого вместе с собой, так одни заплачут, другие заскрипят зубами от ненависти. И все выговорятся с психиатрическим облегчением.

Когда умерла известная переводчица Трауберг, то среди прочей реакции на это была и та, что, дескать, переводы её неважные, и всё как-то нехорошо с переводчидской школой в нашем Отечестве. Поэтому я задумался над очень тонкой материей, отвлекаясь от тех слов над гробом. С одной стороны, как-то правильно, прижать уши и замолчать, услышав о чьей-то смерти. С другой стороны, как помрёт какой-нибудь Гитлер, так отовсюду раздаётся вздох облегчения, как перестанет дышать Сталин, так в Америке начинают раздавать бесплатный борщ (всем намозолила глаза эта фотография).

Надо бы выработать какой-то личный принцип, но понятно, что всегда побеждают двойные стандарты.

Случай Владимира Глоцера очень показателен, кстати. Он скончался 23 марта 2009 года и оказалось, что всем хочется высказаться, пока тело ещё не остыло — и вот оно зарыто, а запал угас, всё успокоилось, а в дверь стучит другая смерть.

Владимир Глоцер был неоднозначной фигурой в самом точном значении этого слова. С одной стороны я наблюдал в нём некоторую неадекватность — эстетически странные поступки, не соответвие общепринятым правилам, иногда — болезненную подозрительность, а с другой стороны он был болезненный перфекционист, служил своему делу, как он его понимал, не за страх, а за совесть. С одной стороны, он не кутил в ресторанах, девок в ваннах с шампанским не купал (и мне был довольно аскетичен), а с другой стороны, все обереутознатцы его ненавидели именно за то, что он застолбил часть этой делянки, никого туда не пускал, и для охраны территории использовал все доступные способы. Среди моих друзей есть немалое количество людей искренне ненавидевших покойника, и меньшее, но всё же значительное количество людей, считавших его сложным и талантливым человеком, принесшим много пользы. Я не могу до конца с этим разобраться: вдруг Глоцер был разный — в юности и в старости. А вдруг он сумасшедший, а не сутяга.

В своём дневнике за 1968 год, от второго января, Корней Чуковский пишет о Глоцере: "Очень помогает Владимир Осипович, — идеальный секретарь, поразительный человек, всегда служащий чужим интересам и притом вполне бескорыстно. Вообще два самых бескорыстных человека в моём нынешнем быту — Клара и Глоцер. Но Клара немножко себе на уме — в хорошем смысле этого слова — а он бескорыстен самоотверженно и простодушно. И оба они — евреи, т. е. люди наиболее предрасположенные к бескорыстию. (См. у Чехова Соломон в "Степи" <…>)".

Я же придерживаюсь такого правила: не умножать в своих разговорах хулу на людей, если это не несёт мне материальной выгоды. Здесь выгоды мне никакой нет.

Дело в том, что Глоцер везде поспел — фактически он был литературным секретарём у нескольких знаменитостей, проходил