Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

Максимальные (абсолютные) мобилизационные возможности России подсчитывались накануне войны неоднократно, например, И. Блиох оценивал потенциально возможный контингент военного времени в 2,8 млн. чел.[2268]; ген. А. Гулевич — в 5,4 млн. чел.[2269]; М. Соболев–5 млн. солдат[2270]. Военный министр В. Сухомлинов накануне Первой мировой войны в свою очередь указывал, что на «размер средств, которые ассигновались по государственной росписи Военному министерству, можно было предпринять организацию и подготовку наших вооруженных сил, с расчетом на мобилизацию всего лишь 4,2 млн. человек, которые могли быть поставлены под ружье на случай военных действий»[2271].

На деле Россия мобилизовала во время войны 15,8 млн. человек. Сопоставление экономических мобилизационных возможностей России с Англией и Францией говорит о том, что она должна была мобилизовать не более 8 млн. человек.

Финансово-экономические возможности России позволяли ей мобилизовать ~ 20 % мужского населения в возрасте 18–43 лет, на деле она мобилизовала 39 %, что было почти в 2 раза меньше, чем у Франции, которая мобилизовала почти 80 % мужчин, в возрасте 15–49 лет; Англия–50 %[2272]. Основная причина такого огромного разрыва с развитыми странами крылась в экономической отсталости и бедности России. Например, по уровню ВВП на душу населения Россия в 1913 г. отставала от Франции и Германии ~ в 2,3, а от Англии ~ в 3,5 раза[2273], кроме этого, по уровню золотых запасов на душу населения в 1913 г. Франция превосходила Россию более чем в 3 раза[2274].

III. В полном провале мобилизации экономики. Наиболее наглядным примером здесь могла служить податная реформа, которая началась в России с первых дней войны. Однако рассмотрение ее, по словам министра финансов П. Барка, «краеугольного камня» — подоходного налога[2275], началось только в начале 1916 г., после указания Николая II, что вопрос о подоходном налоге должен «быть рассмотрен без замедления»[2276]. Тогда «особенно часто стали повторять крылатое слово графа В. Коковцова (сказанное на Госсовете в августе 1915 г.) о необходимости, по обстоятельствам времени, налоговой беспощадности»[2277].

Ставка принятого царским правительством к введению прогрессивного подоходного налога составляла от 0,6 до 12 %, в то время как, отмечал канцлер британского казначейства Р. Мак-Кенна, мы «с первого дня (войны) удвоили наше обложение доходов, и они у нас обложены 25 %, а если вы прибавите обложение военной прибыли и всех тех излишков, которые теперь получаются некоторыми, то наше обложение доходит до 48 %…»[2278]. «К концу войны богатый человек (в Англии), — по словам ее премьера, — отдавал министерству финансов уже две трети своего дохода»[2279]. В США со вступлением в войну в 1917 г. ставка подоходного налога для высшей группы доходов была поднята с 7 % в 1913 г., до 67 % в 1917 г. и 77 % в 1918 г.[2280]!

Теория экономической мобилизационной политики будет изложена Дж. Кейнсом в работе «How to Pay for the War», ее общий смысл сводился к «установлению необлагаемого минимума, резко прогрессивной шкалы налогообложения и введения системы семейных норм довольствия»[2281]. Конкретизируя эти меры для Англии, Кейнс замечал, «что высказанные здесь предложения чрезвычайно мягкие… по сравнению с мерами, принятыми в двух воюющих странах — одной вражеской и другой союзной». В подтверждение своих слов он приводил пример Германии, вынужденную мобилизовать практически все свои ресурсы, «я полагаю, — писал Кейнс, — что если бы мы хотели бы ввести в нашей стране столь же радикальный контроль общего потребления, такой как действует в Германии, мы бы смогли увеличить военные расходы на 50 % и, может быть, даже гораздо больше»[2282].

В России подоходный налог должен был вступить в действие с началом 1917 г., однако в связи с началом буржуазно-демократической революции от подоходного налога правительство в 1917 г. не получит ни копейки. Попытка же введения временного налога на военную прибыль вызвала гневный протест торгово-промышленной среды, которая в своем печатном органе — журнале «Промышленность и торговля», заявляла, что «ограничение прибылей противоречит самому существу капиталистического хозяйства, основанного на возможно более полном развертывании личной инициативы»[2283].

Эгоистичный радикализм имущих классов и сословий, наглядным индикатором которого может служить тот факт, что даже во время тотальной войны они не хотели поступиться хотя бы частью своих прибылей, неизбежно порождал такой же ответный радикализм солдат, рабочих и крестьян, которые так же в конечном итоге стали бороться только и исключительно за свои интересы.

Патриотизм начинается не с солдат на фронте, а с готовности всех членов общества нести известные жертвы ради общего блага и будущего страны, он формируется и укрепляется в мирное время, и с особенной яркостью проявляется во время войны. В основе этого реального, а не «популистского патриотизма» лежит, прежде всего, готовность имущих и привилегированных классов платить прогрессивный налог. Однако «пламенный патриотизм» российского либерального капиталистического класса, ничем не отличался от «патриотизма» уходящего феодально-аристократического: он начинался и заканчивался только на своем кармане. И в руках этих высших классов и сословий находилась вся власть и весь капитал страны.

Россия здесь правда была не слишком большим исключением: в абсолютистской стране «военного социализма» — Германии, как и в демократической стране «равенства и братства» — Франции, основные формы мобилизации капитала во время войны были практически одинаковыми, что объяснялось стойким сопротивлением франко-германских элит увеличению и введению новых налогов. Элиты двух передовых стран «линии фронта», не желали жертвовать на эту войну ни одной своей личной маркой или франком, наоборот — они инвестировали в нее:

Мобилизация капитала осуществлялась в этих странах, не столько за путем повышения налогов, сколько за счет внутренних займов, которые, утверждал министр финансов Германии К. Хелфферих в 1915 г., в конечном итоге будут покрыты из компенсаций, собранных с побежденного врага[2284]. Контрибуции и аннексии, которые получила Германия с Франции по итогам войны 1871 г., подогревали надежды, на то, что военные вклады вернутся с прибылью. Подобные надежды питали элиты всех стран, но именно в Германии и Франции они выразились с наибольшей силой[2285].

Отличие России, в данном случае, заключалось в том, что ее имущие классы и сословия практически отказали правительству в кредите, вынудив его покрывать военные расходы, главным образом, за счет печатного станка. «Владельцы свободных денег не хотят помещать их в эти (государственные) займы, — указывал в декабре 1916 г. на основную причину подступающего финансового краха видный экономист С. Прокопович, — Явление это свидетельствует о плохой финансовой мобилизации страны…, это имеет своим следствием чрезвычайное увеличение денежного обращения в стране. При наблюдающемся отношении к государственным займам, выпуски кредитных билетов,