Кавказская война. В 5 томах. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - Василий Потто

Известия, пришедшие из Ахалцихе, крайне встревожили Паскевича, не ожидавшего такого крутого поворота дел на аджарской границе, и распоряжения Сакена вызвали поэтому с его стороны суровые порицания. Приготовления к походу в то время, когда письмо главнокомандующего с последними предложениями Ахмет-паше даже не дошло еще по назначению, показались Паскевичу крайне несвоевременным, а слабые силы, с которыми предпринималась экспедиция, не могли внушить серьезного доверия к самому успеху предприятия. Даже тон письма Сакена ему не понравился. “Письмо ваше к аджарскому паше,– отвечал он на его донесение,– написано так, что если б Ахмет-бек и имел к нам некоторое расположение, то должен переменить оное, ибо письмо исполнено колкими выражениями и тоном повелительным, каким требуют от подчиненного; со входящим же в переговоры рассуждают, соглашаются или отвергают... Медлительность в исполнении моего предписания в рассуждении отсылки письма и скороспешность в изъявлении неприязненности тому, кто искал покровительства всемилостивейшего Государя Императора, могут произвести противное тому, чего я желаю, то есть спокойствия правого фланга”. Он предписал Сакену немедленно остановить приготовления к походу, выждать ответа Ахмет-бека и прибегнуть к оружию только в крайней необходимости и то не иначе, как по предварительному соглашению с гурийским отрядом.

Письмо это уже не застало Сакена в Ахалцихе.

12 августа, отслушав напутственное молебствие, войска тронулись в путь. В состав отряда назначено было по одному батальону усиленного состава от полков Тарутинского, Бородинского и двадцать восьмого егерского – всего около двух тысяч семисот штыков, казачий полк Студеникина, два горные орудия и четыре кегорновые мортиры. Уже с первых шагов для непривычных солдат обнаружилась вся трудность горного похода, а чем далее, тем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, требуя для своей разработки неимоверных усилий.

Но вот, наконец, и Аджария. Перед войсками встает громада гор, одетых сплошными дремучими лесами. Воображение невольно настраивается на ожидание какой-то невидимой, но близкой опасности: все ждут первого выстрела, а кругом ни движения, ни звука, никакого признака жизни. На всем лежит печать какой-то загадочной таинственности, той неестественной тишины, которая в природе встречается только перед сильной бурей. Страхом веяли на войска эти каменные громады, принимавшие их в свои безмолвные и мрачные объятия, а между тем о неприятеле нигде ничего не было слышно. Войска встречали на пути только пустые деревни, и Сакен предавал их огню, не справляясь с тем, кому они принадлежали. Казалось, что аджарцы или не хотят, или не могут драться; и по мере того, как это убеждение росло в русском войске, возрастали притязания Сакена, и тон его становился все более и более настойчивым. Вообще эти первые дни экспедиции весьма характерны по взаимному недоразумению обеих сторон, как это по крайней мере вырисовывается из сопоставления рапортов Сакена с показаниями самих аджарцев. Ахмет-бек, очевидно, не ожидал вторжения русских и не был готов к обороне, а между тем, всякая попытка его остановить движение войск путем переговоров принималась Сакеном за новую уловку оттянуть изъявление покорности. Напрасно жена Ахмет-бека, женщина умная, имевшая в народе большое влияние, послала Сакену письмо, в котором просила его не вступать в их землю; она писала, что муж ее исполнит все требования и что причиной его неявки служит только отлучка в Нижнюю Аджарию.

Сакен отвечал, что войдет в переговоры только с ее мужем, когда он явится в лагерь, и продолжал идти вперед, сжигая селения. У деревни Чармур русские войска увидели в завалах несколько конных и пеших аджарцев. Это был казначей Ахмет-бека, Мамий-ага, выехавший также для переговоров. Он прислал сказать, что до приезда Ахмет-бека аджарцы сопротивляться не будут, но что он не может не удивляться действиям русских, которые истребляют деревни в то время, когда правитель ведет переговоры с русским главнокомандующим. В ответ на это Сакен приказал открыть огонь. Мамий-ага удалился со своим конвоем, и пустые завалы были разметаны русской артиллерией. Дом самого Мамия, находившийся в Чармурах, был разрушен, деревня разграблена. На следующий день сыновья Ахмет-бека с несколькими десятками своих людей пытались завязать перестрелку в тесном ущелье – уже последнем на пути к их резиденции, но рота Тарутинского полка, двинутая в обход по горам, заставила их отступить и очистить дорогу. Опять прискакал гонец от жены Ахмет-бека, которая на этот раз прислала ключи от своего дворца и писала, что за отсутствием мужа не может сама оставаться в доме, чтобы достойно принять русского генерала и уезжает в горы.

Сакену еще представлялась возможность выйти с честью из своего, во всяком случае, затруднительного положения. Если бы он объявил теперь, что останавливает наступление и возвращается назад, снисходя к просьбам правительницы и веря ее обещаниям, то смелое движение его, быть может, и не осталось бы совсем безрезультатным; но Сакен пошел вперед, и через несколько часов перед ним на красивой поляне открылась большая деревня Хули, резиденция аджарских беков. Войска заняли ее без боя и, таким образом, очутились в самом центре неприязненного нам населения.

Богатая деревня эта уже была покинута жителями и все казенное имущество из нее вывезено, русские нашли только одну медную пушку, да небольшое количество пороха. Дворец Ахмет-бека был в страшном беспорядке, свидетельствовавшем о торопливом отъезде правительницы. Сакен распорядился, однако, поставить везде караулы и воспретил грабежи, делая этим последнюю попытку к сближению с аджарцами. Он написал Ахмет-беку письмо, еще раз предлагая ему покориться, иначе грозил уничтожить его резиденцию, но в успех этого письма он уже не верил и сам. “Сомневаюсь,– доносил он Паскевичу,– чтобы мои требования были исполнены”.

И сомнения его не замедлили оправдаться на деле. Ахмет-бек отвечал, что имея намерение прибегнуть к покровительству русского государя, он нарочно оставлял дорогу к Ахалцихе открытой, но теперь, когда русские сами вошли в его земли, он готов защищаться и ожидает их в горах, на местности, известной под именем Шуа-Хев.

Одно приближение Ахмет-бека, конечно, еще не могло бы встревожить Сакена, но дело в том, что одновременно с этим получены были с разных сторон известия самого угрожающего свойства. В то время, как отряд углублялся в горы, неприятель незаметно огибал его фланги и, собравшись в значительных силах, отрезал ему наконец все пути к отступлению. Положение отряда, стесненного таким образом в едва проходимых трущобах Аджарии, становилось опасным. Во что бы то ни стало надо было разбить это железное кольцо, скованное аджарцами с такой постепенностью и с таким старанием. И Сакен решился направить первый удар на самого Ахмет-бека.

Войска выступили восемнадцатого августа. Но не отошли они и пяти верст, как остановились перед отвесной скалой, загородившей путь. Это и был знаменитый утес Шуа-Хев, который в народе слыл неприступным. Узкая тропа, просеченная в скале, извиваясь над бездной, уходила из глаз, и в некоторых местах была не шире полуаршина, так что на ней не мог уместиться даже человек в походном снаряжении. Двинься отряд по этой тропинке – аджарцы истребили бы его одними каменьями, не прибегая даже к оружию. Перед очевидной невозможностью атаковать неприятеля, Сакену ничего не оставалось более, как возвратиться в Хули. Теперь только он понял, что ему надо заботиться уже не о победах, а о спасении своего отряда, которому грозила тяжкая и безысходная блокада. Отступать между тем в Ахалцихе прежней дорогой было нельзя, потому что неприятель собрал на ней все силы Верхней Аджарии. В этом-то безвыходном положении, когда никто из проводников не знал другого пути, нашелся аджарец, который вызвался провести отряд, но не в Ахалцихе, а в Гурию. И Сакен согласился, потому что другого выхода не было.