Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий

– Хозяйка померла… хоронить, – сказал Антоныч.

– Как так?.. Господи, помилуй!.. Да разве болела она?

– Три дня болела. Пить просила всё. Верно, горячка. Вчера в больницу хотел свести; не надо, говорит, лучше стало, положи, говорит, мне на голову похолоднее чего-нибудь. Манюшка воды из колодца принесла. Намочил тряпку… Вот, говорит, и легче; с вечера заснула хорошо. Утром встали мы…

Антоныч замолчал, перевёл свои голубые глаза с красными дрожащими веками на о. Якова и вдруг заговорил быстро, всё ускоряя и ускоряя свой рассказ, точно боясь, что если остановится, то не сможет довести его до конца:

– Утром встали, смотрим – лежит закрыта с головой. Я и говорю детям: тише, мол, мать спит; слава Богу, думаю, спит – значит, легче стало. На двор пошёл, колесо починил. Прихожу – всё спит. Дети на лавке сидят. Ничего, говорю, мать не говорила? Нет, говорят, спит всё. Подождал ещё немного. На работу надо идти. Ну, думаю, разбужу: пускай потом поспит. Подошёл к ней, взял её за плечо. На работу, говорю, иду, ничего тебе? Молчит. Отогнул я одеяло, смотрю, а она померла. Дети, говорю, мать-то у нас померла…

И лицо Антоныча вдруг стало беспомощным, брови задвигались, и из-под красных век покатились слёзы.

– Право… – тихо сказал Антоныч, дрожащими пальцами теребя ворот рубахи. – Не видали, как померла… Так и лежит… Руки холодные и ноги… А сама тёплая ещё была… верно, к утру… Не видали, как и померла, – повторил он.

– Дети остались, – сказал о. Яков, чувствуя, что и у него вздрагивают брови.

– Четверо…

И Антоныч снова стал суровым и строгим.

– С выносом, батюшка, похоронить-то. Вы уж, пожалуйста. Сколько там полагается, заплатим.

– Хорошо, хорошо, – заторопился о. Яков, – конечно, что там говорить. Завтра за обедней и похороним…

Вот с этого дня и началось.

За вечерней Антоныч не выходил у него из головы. Голубые глаза, красные веки и беспомощное лицо, когда он говорил: «Дети, мать-то у нас померла», мешали служить о. Якову.

«Большое это дело – смерть, – думал он, – большое, таинственное дело… Тут Бога и узришь… И смиришься, и возрадуешься… Вся жизнь по-иному представится. Всё житейское отпадает. Большое, святое дело…»

И вдруг вспомнились ему слова Антоныча: «С выносом, батюшка, похоронить-то»…

В это время о. Яков взошёл в алтарь и задёргивал занавес на Царских вратах. Стало темно. Престол казался чёрным. Огни свечей переливались красным светом в золочёных ризах икон.

О. Яков остановился. Холодная волна прошла у него по телу. И стало ему тоскливо, жутко, душно… Точно сам он попал в склеп, и заперли его наглухо одного под землёй. Похоронили заживо.

Едва дослужил он вечерню и, когда вышел из церкви на свежий, весенний воздух, почувствовал, что голова у него кружится и сердце до боли колотится в груди.

От церкви до дому надо было идти через огороды – минут десять. О. Яков торопился, почти бежал, но думать не переставал всё о том же: «Смерть – и “с выносом”… Три рубля даст. Там Бог – а тут что… А если и всё так?.. Вынос, молебен, ризы – это одно к одному, подходящее всё… А Бог, смерть, Христос… Неужели другое? Как же тогда? И как я не видал раньше-то? Почему сегодня?.. Антоныч… руки трясутся… “Не видали, как и померла”… Это больше всего ему и жалко… Умерла одна, никто не видел, точно брошенная. И вдруг теперь с выносом… три рубля…»

Было холодно, но о. Яков так торопился, что всё лицо у него стало мокрое и волосы прилипли ко лбу. Чтобы сократить дорогу, он перелез два раза через плетень, прыгал через грядки. И только тогда пошёл тише, когда увидал освещённое окно своего дома: в столовой горела лампа с синим абажуром. На столе стоял самовар. Старшая дочь Зиночка подошла к окну и приложилась к стеклу лбом, вглядываясь в темноту.

«Меня ждут, – с тихой радостью подумал о. Яков, и вся тяжесть слетела с него, – всё пройдёт, напьюсь чайку, поговорю с ними, и всё пройдёт…»

Долго не спал в эту ночь о. Яков. Шаг за шагом вспоминал жизнь свою и всё удивлялся – с чего это сегодня нашло на него «сомнение».

Жил о. Яков хорошо. Любил церковь, любил свой приход, всю душу вкладывал в своё служение. И о. Якова все любили как родного…

«Таких священников больше и нет», – говорили про него мужики. О. Яков с самых ранних лет был при церкви, сжился с ней и не мог представить себе жизни без церкви. Сначала он подавал отцу, священнику в этом же селе, кадило, свечи, подсвечники. Потом пел на клиросе, отец даже брал его на некоторые требы: служить молебны, панихиды. Потом поступил он в духовное училище, оттуда в семинарию.

Только что окончил курс, умер отец. Его назначили священником вместо отца. Женился он на дочери дьякона и стал жить в том же церковном доме, в котором жил с детства. Каждое воскресенье говорил в церкви поучения. Служил по уставу, истово, без пропусков. Денег лишних не брал и сам готов был отдать последнее, если у кого случалась нужда. На Рождество, бывало, нанесут ему кур, гусей, индюшек – всякой птицы. Жена знает характер о. Якова, запрёт всё в чулан, а он ночью потихоньку встанет и раздаст половину. Бедные прихожане знали уж об этой раздаче и поджидали его у калитки. О. Яков выносит гусей и уток, а сам только приговаривает:

– Тише, всем хватит… как бы не услыхали да не забранили бы…

Жену свою, Александру Петровну, тихую, добрую, заботливую хозяйку и мать, о. Яков любил и знал давно, с раннего детства: они и росли вместе. Три дочери о. Якова были похожи на неё: такие же тихие, добрые и заботливые. Старшей Зиночке минул уже восьмой год, и она готовилась в школу.

О. Яков вспоминал свою жизнь и чувствовал, что всё так, всё хорошо, но что всё-таки чего-то не хватает, и мучительно напрягался понять, чего же именно в ней не хватало. За десять лет ни одного упущения по службе не было. Иной раз зимой в стужу, в вьюгу зовут с требой – ни разу он даже мысленно не сказал досадного слова. Никого не обидел. Лишнего в дому ничего нет – всё отдаётся бедным…

А всё-таки нет чего-то.

«Не то, не то… – думал о. Яков, – а что же? Ну, человек умер… Что же я могу?.. “С выносом”… разве я виноват