Механическое сердце. Искры гаснущих жил - Карина Демина

Пожалуй, эту тайну Брокк согласился бы вернуть ее владельцу.

– Молчите, мастер? Правильно, вам ли не знать, что нельзя пройти болото, в грязи не извозившись… надеюсь, я разрешил ваши сомнения?

– И Король…

– Поручится за остатки моей чести. – Полковник вернулся в кресло и накрыл ладонями набалдашник трости. – То, что я делаю, я делаю во благо королевства.

– Моя жена…

– С моей стороны ей ничего не угрожает, но… будет лучше, если вы с ней некоторое время поживете за Перевалом.

– Ваш крысиный король вышел из-под контроля?

– Наш крысиный король исчез. – Полковник поднялся. – Полагаю, он допустил весьма королевскую ошибку – поверил, что всемогущ и почти бессмертен. А вот его преемник… боюсь, у него собственные планы.

– И вы не в состоянии его остановить?

– Увы. – Полковник поклонился. – Как остановить того, чьего лица ты не видел? О ком не знаешь ничего, разве что в картах ему везло. Ему всегда нечеловечески везло. А у него хватало наглости и ума использовать это везение.

– Тот, который в маске…

– Верно, мастер. Но выбросьте его из головы. Это действительно не ваша война. Мы… разберемся.

– Но пока нам лучше уехать? – Шум в голове исчез, да и вообще мысли были на редкость ясными, четкими.

Увезти Кэри.

Спрятать. Защитить. И переждать.

Придумать повод просто… она ведь хотела увидеть море. И в Долине ей должно понравиться, там климат мягче… и быть может, у Брокка выйдет показать ей драконов.

– Весна, мастер. – Полковник стер с щеки капли живого железа. – Думаю, к весне все успокоится… так или иначе. Если, конечно… – Замолчал.

– Договаривайте уже.

– Если новый король не хочет войны.

Кэри была в гостиной. Сидела у окна, склонившись над вышивкой. Серебряная игла тянула алую нить, оставляя на ткани ровные, аккуратные стежки.

Хрупкая его девочка.

Думает о чем-то своем, и заглянуть бы в ее мысли хоть краем… а лучше не стоит, ведь если думает о недавнем госте, если вспоминания о нем заставляют улыбаться, то будет больно.

Уже больно, хотя ведь Брокк держался от нее в стороне, а не вышло.

Задела.

Иголка вдруг выскользнула и ужалила в палец, и Кэри выругалась.

– Леди не используют такие слова, – с упреком произнес Брокк. – Разве что повод весомый.

Она сунула палец в рот и посмотрела исподлобья.

– Простишь?

Весеннее яркое платье, которое ей несказанно идет. А руки по-зимнему холодны, и Брокк прижимает ее ладонь к своей щеке.

– Вот. – Он протянул мраморную розу. У него прежде получалось работать с камнем, и, выходит, руки еще помнят, обе, даже та, в которой не осталось памяти.

– Это… мне? – Кэри коснулась тонкого стебля осторожно, словно опасаясь сломать.

– Тебе.

Зимний цветок, снежный, но не растает по весне.

– Пожалуйста…

– Спасибо… она как живая.

– Я старался.

– И спасибо. – Встав, она коснулась щеки губами, сухими и мягкими, и отпрянула, прежде чем Брокк успел хоть что-то сделать. – Я… мне хотелось тебя разбудить… я больше не буду.

Это было не то обещание, которое Брокк хотел бы услышать.

– И… вот. – Она достала что-то из корзинки. – Я знаю, что у людей другие обычаи… и что принято делать после смерти, мне это кажется жутким совершенно… но я подумала, что ты будешь рад… и уговорила ее.

Кэри сжала розу в ладонях, защищая не то от Брокка, не то от холода.

Дагерротипы. Три карточки. И Дитар выглядит почти молодой, почти красивой, почти такой, какой Брокк запомнил ее.

– Я знаю, что тебе будет не хватать ее. – Кэри поднесла розу к губам. И Брокку почудилось, что он слышит веселый смех Дитар.

Она бы назвала его глупцом.

И трусом.

Наверное, была бы права.

Час к часу.

День ко дню.

В каменном мешке время идет иначе. И Таннис, лежа на узкой кровати – ей принесли целых два матраца и стопку одеял, – смотрит за пламенем. Лампа масляная, начищенная до блеска, с узким стеклянным колпаком, под которым на фитиле танцует огонек, то истончаясь до рыжей тонкой нити, то опадая, распускаясь цветком.

…в том палисаднике расцвели тигровые лилии, крупные, с восковыми тяжелыми лепестками. Их покрывали бурые точки-веснушки.

– Не трогай, – буркнул Войтех, дергая Таннис за руку, – потом от пыльцы не отмоешься.

Она же ослушалась, слишком уж хороши были цветы. А пыльца и вправду липкой оказалась, въелась в пальцы, на три дня окрасив их в рыжий колер, и Велька посмеивался, что, дескать, теперь у Таннис пальцы точь-в-точь, как у старика Шутгара…

…где сидел Велька? В этой вот камере, которую Таннис за прошедшие дни успела изучить.

Или там, за решеткой, где и места больше, но все на виду.

Плакал ли он?

Таннис порой хотелось. Слезы подкатывали к горлу, застревая тяжелым комом, который мешал дышать, и она, переворачиваясь на живот, впиваясь пальцами в соломенную подушку, заставляла себя делать вдох. А потом и выдох.

Нет, Велька не плакал, небось, подшучивал, что, кому суждено на веревке мотаться, тот не утонет, а вот Войтех наверняка молчал… или нет, мерил шагами камеру, скалился на полицейских. Сотрудничать не стал бы?

А Таннис вот…

…Кейрен появлялся каждый день, более того, по его появлениям Таннис и считала дни. Он приходил, приносил складной стульчик, который ставил вплотную к столу, а из сумки вынимал стопку бумаги и чернильницу. Массивная туша самописца – его Кейрен принес, да так и оставил в камере, распрямляла суставчатые лапы, точно отряхивалась и суетливо перебирала листы. Само это создание, неживое, но и немертвое, внушало Таннис неясное отвращение. И после ухода Кейрена, когда самописец замирал, Таннис следила за ним. Все казалось – оживет, перевалится, упрется острыми металлическими коготками в камень и поползет к ней…

И ночью она спала вполглаза, прислушиваясь к тому, что происходит рядом. Наверное, если бы она рассказала об этом своем нелепом страхе, Кейрен забрал бы самописца, но… Таннис молчала.

Справится.

Остальные ведь справлялись, и она не хуже…

Она слышала, как проворачивается ключ в замке, успевала сесть и кое-как пригладить складки платья, поправить чепец, изобразить улыбку.

– Доброе утро, – говорил Кейрен, отводя взгляд. – Я тебе завтрак принес.