Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

– Слушай, дружок, – говорила малышу Эмма, – ты должен делать только то, что я скажу, и точно так, как я скажу, понял?

Джек старался не слушать и не воображать себе, как Эмма сидит поверх очередного танцора. Он старался не думать и о ее болезни, но никак не мог забыть, как застал ее в туалете однажды ночью в слезах, скорченную от боли.

– Он сказал, что не будет двигаться! – кричала Эмма. – И ведь обещал, мудак сраный!

По утрам после таких вечеров Эмма не вставала рано – во все другие дни она поднималась ни свет ни заря и садилась за работу, за «номер два», как она называла теперь свою грядущую книгу. Она вела себя очень дисциплинированно, даже слишком, и все же на нее уже ничто не давило – первую книгу она опубликовала и была уверена, что и вторую опубликует тоже.

В известной мере ничто не давило и на Джека. Да, он сделал свой первый фильм с Уильямом Ванфлеком, хуже, подписал контракт на второй, но это никого не шокировало ни в Си-эй-эй, ни в других конторах. Возможно, одна из них согласится вести дела Джека, когда он закончит с Бешеным Биллом. Покамест за него хлопотала Мира Ашхайм – она даже потребовала, чтобы Джек звал ее менеджером.

Он бросил работу в «Американ Пасифик» без обид – переспал всего с двумя официантками, да и то одна из них бросила его первой. Сниматься в кино, даже у Голландского Психа, было много лучше, чем выходить в вечернюю смену.

Эмма наняла Джека читать письма от фанатов. Ничего негативного она не желала видеть, и ему полагалась выкидывать вон всю критику.

– Угрозы убить меня тоже не показывай, Джек, сразу пересылай в ФБР.

Означенных угроз не поступало, вообще, почта в основном была позитивная – плохо только, что почти все корреспонденты сгорали от желания пересказать Эмме историю своей жизни. Просто удивительно, как много на свете людей «с дисфункциями» и как все они хотят, чтобы Эмма написала именно о них.

Эмма тоже фильтровала письма Джека, но он-то в итоге прочитывал их все, и добрые и злые. Ему не слали и двадцатой доли того, что Эмме, зато почти все хотели так или иначе с ним познакомиться. Письма от транссексуалов («бабы с хером», так их звала Эмма), всенепременно с фотографиями, письма от «голубых», всенепременно с вопросом, а не гей ли Джек. Лишь изредка приходили письма от девушек – обычно с выражением надежды, что Джек нормальный.

Ему больше нравилось читать Эммины письма, чем свои, – он надеялся, что настоящая Мишель Махер напишет Эмме, поинтересуется, почему она дала персонажу ее имя. Но от Мишель Махер так ничего и не пришло.

Джек места себе не находил из-за того, что ничего не знает про Мишель; более того, он испытывал почти физическую боль от мысли, что Мишель видела «Автостопщика» и нашла его игру «чересчур странной».

– Конфетка моя, ты погоди, вот она увидит твой следующий фильм – тогда точно скажет, что «страннее уже некуда», – хохотала Эмма. Она прочитала сценарий Ванфлека; реакция ее была такая:

– У меня нет слов!

И это у Эммы!

На этот раз Бешеный Билл обокрал совершенно чудесный, но никому не известный фильм, решив поживиться на соотечественнике по имени Петер ван Инген. Тот умер от СПИДа вскоре после того, как выпустил свой первый и единственный полнометражный фильм – «Дорогая Анна Франк» (как бы первая фраза письма, адресованного покойной девочке), – который получил какой-то приз на каком-то фестивале в Нидерландах. Его даже дублировали для проката в Германии – вот и вся история. В результате фильм видели только голландцы, но среди них был Уильям Ванфлек, и он так переделал несчастное кино, что даже сам автор, Петер ван Инген, не узнал бы родное дитя.

«Дорогая Анна Франк», – начинает фильм закадровый голос, принадлежащий молодой еврейке, жительнице современного Амстердама. Ей столько же лет, сколько было Анне, когда нацисты нашли ее и отправили в лагерь смерти вместе с семьей.

Эмма и Джек смотрели оригинальный фильм у Бешеного Билла. Римейк-Монстр жил в бесконечно уродливом особняке на Лома-Виста-Драйв в Беверли-хиллз; он обожал гончих, они носились по его дому как тараканы, скользя по полированному паркетному полу. Ванфлек держал собственного повара и садовника, супружескую пару из Суринама – женщина ростом с ребенка и такой же муж.

– Дорогая Анна Франк, – переводил хриплым прокуренным голосом с нидерландского Уильям для Эммы и Джека, – я верю, что ты живешь во мне и что я рождена тебе служить.

Девушку зовут Рахель. После школы и по выходным она работает гидом в доме-музее Анны Франк, что на Принсенграхт, 263. Дом открыт круглый год и закрывается только на Йом Киппур.

– Дом Анны Франк прекрасен, но в нем грустно, – говорит в камеру Рахель, словно перед ней не зрители, а туристы и она водит их по музею. Нам показывают исписанные ею страницы, фотографии. Рахель специально стрижется так, чтобы походить на Анну, она ненавидит современную моду и носит по возможности одежду из той эпохи.

Мы видим, как Рахель ищет себе такую одежду на блошиных рынках, видим ее по ночам: она прячется от родителей в спальне, вставая в позы и принимая выражение лица, какие мы видели на фотографиях Анны.

– Они ведь могли и спастись, – неустанно повторяет Рахель, – ее отец, Отто, например, мог добыть лодку. Они бы выплыли через Принсенграхт в Амстел, а по ней отправились бы куда-нибудь, не в море, конечно, но туда, где были бы в безопасности. Я знаю, я уверена – они могли спастись.

К этому моменту в фильме еще ничего не произошло, но Эмма уже рыдала.

– Вот видишь, я же говорю, отличное кино, – поддакивал сам себе Ванфлек и как бы одновременно спрашивал мнение Джека. – По-своему великий фильм, не так ли?

Рахель постепенно теряет разум, воображая, что она – воскресшая Анна Франк; она верит, что может переписать историю. На Йом Киппур, единственный день в году, когда музей закрыт, она открывает дверь своим ключом и входит внутрь. Она переодевается и превращается в Анну – уж слишком они походят друг на друга, до дрожи, – а на следующее утро уходит прочь из музея мимо стоящих в очереди туристов, словно она и есть Анна Франк! Кто-то из несостоявшихся посетителей кричит от ужаса, приняв ее за привидение, другие идут за ней следом и фотографируют.

Она идет к берегу канала Принсенграхт, где в лодке ждет ее отец Отто. Разумеется, полный абсурд – лодка вылитая гондола, больше подходит для Венеции, чем для Амстердама, в то время как Отто совершенно непохож на итальянца-гондольера. Анна садится в лодку и машет ошарашенным туристам.

Это и правда шикарный кадр – лодка плывет по каналу, камера снимает ее с золотого купола Вестеркерк. Толпы зевак собираются на мостах, машут девушке; потом лодка выходит в реку Амстел – там зевак еще больше, их аплодисменты еще громче.

И тут воображаемый мир умирает, сделано это с помощью почти одного лишь звука – раздается грохот солдатских сапог по мостовой, затем по дереву (ступеньки дома Анны Франк), потом мы видим пустой дом, внутри все вверх дном, опрокинутая мебель, разбросанные по полу бумаги. Нет, все-таки ей не удалось сбежать.